Музыка, под топик
Представьте себе Флодмунд, пограничную землю, где каждый клочок земли пропитан потом и кровью бесчисленных поколений.
Здесь, в самом сердце этой дикой и неумолимой местности, и родилась она. Рождение это было ознаменовано не радостью, а болью – первой жертвой, принесенной на алтарь ее существования. Вместо звонкого крика, возвещающего о приходе новой жизни, из груди младенца вырвался лишь хриплый стон, словно предчувствие грядущих испытаний.
Едва открыв глаза, она увидела перед собой лицо – измученное, исстрадавшееся, но лучащееся нежностью и безграничной любовью. Сквозь пелену пота и слез мать улыбнулась, прижимая к себе этот крохотный, беззащитный комочек жизни. Багряная луна, зловещим светом окрасившая ночное небо, казалась дурным предзнаменованием. Старая повитуха, изборожденная морщинами, словно карта прожитых лет, бросила взгляд на новорожденную и, перекрестившись, беззвучно прошептала молитвы, ограждающие от злых сил и дурного глаза.
Так началась ее жизнь – не в роскошных покоях замка, среди шелковых простыней и изысканных блюд, а в убогой лачуге, едва защищавшей от ветра и непогоды. Она была дитём этой земли, рожденное в крови и боли, обреченное на борьбу за выживание с самого рождения.
Здесь, в самом сердце этой дикой и неумолимой местности, и родилась она. Рождение это было ознаменовано не радостью, а болью – первой жертвой, принесенной на алтарь ее существования. Вместо звонкого крика, возвещающего о приходе новой жизни, из груди младенца вырвался лишь хриплый стон, словно предчувствие грядущих испытаний.
Едва открыв глаза, она увидела перед собой лицо – измученное, исстрадавшееся, но лучащееся нежностью и безграничной любовью. Сквозь пелену пота и слез мать улыбнулась, прижимая к себе этот крохотный, беззащитный комочек жизни. Багряная луна, зловещим светом окрасившая ночное небо, казалась дурным предзнаменованием. Старая повитуха, изборожденная морщинами, словно карта прожитых лет, бросила взгляд на новорожденную и, перекрестившись, беззвучно прошептала молитвы, ограждающие от злых сил и дурного глаза.
Так началась ее жизнь – не в роскошных покоях замка, среди шелковых простыней и изысканных блюд, а в убогой лачуге, едва защищавшей от ветра и непогоды. Она была дитём этой земли, рожденное в крови и боли, обреченное на борьбу за выживание с самого рождения.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Она родилась там, где ржавые мечи орошали землю кровью чаще, чем плуги – зерном. Ее мир начинался у порога жалкой хижины, слепленной из глины и отчаяния, и обрывался у края леса. Отец, чьи руки были усыпаны мозолями, учил ее слушать тишину: «Когда птицы в ужасе взлетят в небо – беги к ручью. Там, у подножия дуплистой ивы, земля укроет твой страх». Но в ту ночь птицы не замолчали, они взорвались черным вихрем, когда первые стрелы вонзились в соломенную плоть крыши. Она бежала, спотыкаясь о 
проклятые корни, в ушах – предсмертный крик матери, зовущей братьев. Скрывшись под сенью ивы, она жадно вдыхала прелый запах мха и гнилой древесины, словно пытаясь раствориться в нем. Скральдсонцы рыскали по пепелищу с факелами, вырывая из тьмы тех, кто не успел стать тенью. Ее брата нашли под телегой – детский визг оборвался, как перерезанная струна. Утром она выползла на обугленные руины. Воздух был густ от тошнотворного запаха паленой соломы и разоренной земли. В яме для зерна, где отец бережно прятал последнюю горсть ржи, лежал лишь серп с обугленной рукоятью – безмолвный свидетель утраты. Девочка подняла его, ощутив могильный холод ржавого лезвия – тяжелее, чем память об отцовских руках, что больше никогда не согреют.
Она срывала кору с сосны, пытаясь добыть смолу для ран, когда впервые услышала вой волков. Руки дрожали так сильно, что нож выпал в снег. Сжавшись под корнями дуба, она закусила рукав, чтобы заглушить рыдания. "Тихо, тихо, а то услышат..." — шептала сама себе, но слезы текли ручьями, смешиваясь с грязью на щеках. Ночью ей приснилась мать: та гладила ее волосы, напевая колыбельную. Проснувшись, девочка вцепилась в пустоту и выла, пока голос не сорвался, осознав, что даже этот сон — предательство. "Живые не приходят в кошмары."
Целый год, словно клеймо, выжженное в памяти, провела она в лесной глуши, где каждый рассвет был битвой за выживание. Лакомилась лесными ягодами, сдирала кору с деревьев, выискивая личинок в трухлявых пнях – каждый червь был победой над голодом. Дождевая влага, собранная в углублениях коры, утоляла жажду, но не могла смыть горечь отчаяния. Ночи проводила, привязавшись к ветвям, в страхе перед волчьим воем, что разносился по лесу, как похоронный звон. Кожа на ногах покрылась гнойными язвами от укусов мошек, руки загрубели от постоянной работы – плела силки из корней, выкапывала ямы-ловушки, молясь, чтобы в них попалась хоть какая-нибудь дичь.
Разбойники нашли ее у реки — худую, с глазами, горящими огнём. "Волчья стая" – не волки, а банда разбойников, чьи сердца заменял звон золота. Приняли её не из милости, а из-за её звериной ловкости, умения прятаться и желания выжить. "Крыса" – так прозвали её, кидая объедки, которыми даже псы брезговали. Днем она отмывала закопченные котлы, отдирая присохшую кровь и жир, таскала тяжелые ведра из реки неподалеку. Ночами, когда разбойники делили награбленное, она, подобно тени, наблюдала за ними, впитывая каждый урок жестокости. Видела, как Гарт клещами вырывал зубы у пленников, вымогая тайники с золотом, как Лисий Рев бесшумно лишал жизни зазевавшихся стражников.
Когда разбойники впервые ударили её за пролитый суп, она не закричала. Сжала зубы так, что щёлкали челюсти, а в горле вставал комок слез, жгучий, как дым от горящей хижины. Ночью, свернувшись в клубок, она впервые разрешила себе плакать — беззвучно, яростно, вытирая лицо в кровь рукавом. Слёзы оставляли на щеках белые полосы, будто дождь смывал с неё саму жизнь.
проклятые корни, в ушах – предсмертный крик матери, зовущей братьев. Скрывшись под сенью ивы, она жадно вдыхала прелый запах мха и гнилой древесины, словно пытаясь раствориться в нем. Скральдсонцы рыскали по пепелищу с факелами, вырывая из тьмы тех, кто не успел стать тенью. Ее брата нашли под телегой – детский визг оборвался, как перерезанная струна. Утром она выползла на обугленные руины. Воздух был густ от тошнотворного запаха паленой соломы и разоренной земли. В яме для зерна, где отец бережно прятал последнюю горсть ржи, лежал лишь серп с обугленной рукоятью – безмолвный свидетель утраты. Девочка подняла его, ощутив могильный холод ржавого лезвия – тяжелее, чем память об отцовских руках, что больше никогда не согреют.Она срывала кору с сосны, пытаясь добыть смолу для ран, когда впервые услышала вой волков. Руки дрожали так сильно, что нож выпал в снег. Сжавшись под корнями дуба, она закусила рукав, чтобы заглушить рыдания. "Тихо, тихо, а то услышат..." — шептала сама себе, но слезы текли ручьями, смешиваясь с грязью на щеках. Ночью ей приснилась мать: та гладила ее волосы, напевая колыбельную. Проснувшись, девочка вцепилась в пустоту и выла, пока голос не сорвался, осознав, что даже этот сон — предательство. "Живые не приходят в кошмары."
Целый год, словно клеймо, выжженное в памяти, провела она в лесной глуши, где каждый рассвет был битвой за выживание. Лакомилась лесными ягодами, сдирала кору с деревьев, выискивая личинок в трухлявых пнях – каждый червь был победой над голодом. Дождевая влага, собранная в углублениях коры, утоляла жажду, но не могла смыть горечь отчаяния. Ночи проводила, привязавшись к ветвям, в страхе перед волчьим воем, что разносился по лесу, как похоронный звон. Кожа на ногах покрылась гнойными язвами от укусов мошек, руки загрубели от постоянной работы – плела силки из корней, выкапывала ямы-ловушки, молясь, чтобы в них попалась хоть какая-нибудь дичь.
Разбойники нашли ее у реки — худую, с глазами, горящими огнём. "Волчья стая" – не волки, а банда разбойников, чьи сердца заменял звон золота. Приняли её не из милости, а из-за её звериной ловкости, умения прятаться и желания выжить. "Крыса" – так прозвали её, кидая объедки, которыми даже псы брезговали. Днем она отмывала закопченные котлы, отдирая присохшую кровь и жир, таскала тяжелые ведра из реки неподалеку. Ночами, когда разбойники делили награбленное, она, подобно тени, наблюдала за ними, впитывая каждый урок жестокости. Видела, как Гарт клещами вырывал зубы у пленников, вымогая тайники с золотом, как Лисий Рев бесшумно лишал жизни зазевавшихся стражников.
Когда разбойники впервые ударили её за пролитый суп, она не закричала. Сжала зубы так, что щёлкали челюсти, а в горле вставал комок слез, жгучий, как дым от горящей хижины. Ночью, свернувшись в клубок, она впервые разрешила себе плакать — беззвучно, яростно, вытирая лицо в кровь рукавом. Слёзы оставляли на щеках белые полосы, будто дождь смывал с неё саму жизнь.
"Крыса, иди чисти сапоги!" — пинок под ребра оборвал рыдания.
Она выползла на четвереньках, собирая лохмотьями рвоту от голода, и поняла: слёзы здесь — роскошь, за которую берут кровью. В один день ей приказали прикончить раненого купца — «тест на преданность». Кинжал дрожал в руке, как живой. Удар пришелся в ключицу, а не в сердце. Мужчина захрипел, выплевывая кровь ей на подол. "П-пожалуйста..." — он ухватился за ее башмак, оставляя кровавый отпечаток. Гарт схватил её за волосы, тыча лицом в хрипящего человека: "Смотри, как слабаки умирают!" Она зажмурилась, нанося удар наугад, а потом, убежав к реке, вытаскивала из своего желудка завтрак наружу, пока не потеряла сознание.
Проснулась от удара плетью по спине: "Ещё одна истерика — язык отрежу!"
Ожоги от раскаленных котлов покрывали руки, а на спине алели рубцы от кнута за каждую пролитую каплю браги. Но разум её не спал – запоминал каждое слово, анализировал каждый взгляд, откладывал все в памяти. Однажды, когда главарь, чье лицо было изуродовано оспинами, захрипел во сне, она украла у него брусок для заточки. В укромном месте, в тени деревьев, она точила украденный нож, превращая звук стали в ночную молитву. В четырнадцать лет она обменяла у бродячего торговца кинжал – изогнутый, как ухмылка палача, – отдав за него серебряный крест, снятый с шеи повешенного монаха. Ночами рассекала им воздух, представляя, как перерезает глотки тем, кто посмел отнять у неё дом. И когда главарь, с лицом, испещренным шрамами, объявил, что пришло время "Крысе" платить по счетам, она поняла – их смех это предсмертная агония обречения.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
Место действия — окраина северных провинций Остфара.
«Дом Алых Штор» кровоточил на измученном лице города гнойным нарывом. Багровые фонари, словно в предсмертной агонии, дергались над входом, из разверстых ран которого сочился густой, приторный запах гниющих роз и похороненных надежд. Ее продали за дырявый бурдюк прокисшего вина и разношенные сапоги, хранящие в складках кожи терпкий запах пота и тлена прежнего хозяина. Хозяйка, женщина с глазами цвета мокрого пепла, нарекла ее Луизой. «Здесь ты будешь сладка, даже когда нутро твое пропитается желчью,» – прошипела она, втирая в нежную кожу девочки едкое масло, от которого слезились глаза и перехватывало горло. Клиенты приходили с загрубевшими от непосильного труда руками и дыханием, настоянным на луке и хмеле. Они жаждали увидеть в ее молчании покорность рабыни, но натыкались лишь на дикий, загнанный взгляд затравленного зверя.
Первый клиент сорвал с неё платье с хриплым смехом. Она укусила его за руку, впилась ногтями в лицо — получила размашистый удар кулаком. Звон в ушах. Тёплая струйка крови потекла из носа. «Учись, сучка,» — хрипел он, а она, стиснув зубы, считала трещины на потолке, пока он надругался над ней. Позже, когда хозяйка впервые выжигала спираль на бедре девчонки, за немытые полы, Луиза вдруг закричала голосом маленькой девочки: «Мама! Мама, помоги!» Дым от горелой плоти смешивался с горьким стыдом, — "Плачешь? Хорошо," — шипела женщина, — "Слёзы смягчают кожу. Клиенты это любят". Ночью Луиза разбила кувшин о стену и пыталась перерезать вены осколком, но дрожь в руках помешала. Утром её привязали к столбу во дворе, и стражник бил плетью по спине, повторяя: "Каждая царапина на клиенте — удар".
Она теряла сознание, просыпалась от ведра ледяной воды и снова слышала: "Ты принадлежишь им. Даже твои слёзы — мои".
Когда она нашла обломок зеркала, то увидела в нём лицо незнакомки — с потухшими глазами и шрамами на шее. "Это не я... это не я..." — бормотала она, царапая щёки ногтями, пока хозяйка не ворвалась с плёткой: "Испортила зеркало? Теперь будешь спать с крысами!" В яме, среди грызунов, она обнимала колени и пела колыбельную матери, пока крысы не обглодали её башмаки.
По ночам, в смрадном забытьи храпящих сутенеров, она терзала стену ногтями, пока под слоем облупившейся штукатурки не нащупала ржавый гвоздь – убогий символ отчаяния и робкой надежды. Шесть долгих, бесконечных месяцев она наблюдала. Запоминала каждый звук, каждый отблеск света, каждую тень, крадущуюся по стенам. Привычки стражников, расположение комнат, последовательность событий, словно молитву, повторяла в уме.
Она теряла сознание, просыпалась от ведра ледяной воды и снова слышала: "Ты принадлежишь им. Даже твои слёзы — мои".
Когда она нашла обломок зеркала, то увидела в нём лицо незнакомки — с потухшими глазами и шрамами на шее. "Это не я... это не я..." — бормотала она, царапая щёки ногтями, пока хозяйка не ворвалась с плёткой: "Испортила зеркало? Теперь будешь спать с крысами!" В яме, среди грызунов, она обнимала колени и пела колыбельную матери, пока крысы не обглодали её башмаки.
По ночам, в смрадном забытьи храпящих сутенеров, она терзала стену ногтями, пока под слоем облупившейся штукатурки не нащупала ржавый гвоздь – убогий символ отчаяния и робкой надежды. Шесть долгих, бесконечных месяцев она наблюдала. Запоминала каждый звук, каждый отблеск света, каждую тень, крадущуюся по стенам. Привычки стражников, расположение комнат, последовательность событий, словно молитву, повторяла в уме.
Весной, в пьяную ночь разгульного праздника, когда стража упилась до беспамятства медовухой, она вставила гвоздь в проржавевшую замочную скважину. Щелчок, хрустнувший, как переломленный хребет крысы, – и дверь поддалась, выпустив ее из плена. Выскользнув через узкое окно, обмотав исцарапанные руки окровавленными лохмотьями, она бежала, пока не рухнула в зловонную канаву, где крысы, словно падшие ангелы, обгладывали кости забытой нищенки. Прижавшись обожженной щекой к холодной, влажной земле, она истерически, хрипло засмеялась – мертвые молчат, но они никогда не лгут.
После побега из "Дома Алых Штор" Луиза (еще не Луи) три месяца скиталась по трущобам Остфара, где тени были гуще ночи, а законы писались лезвиями. Здесь, среди карманников и уличных акробатов, она открыла новый вид войны — тихой, бескровной, смертельно опасной. Ее учителем стал старик по кличке Паук, чьи пальцы, лишенные двух фаланг, все еще двигались быстрее змеиного языка.
«Видишь купца в бархатном камзоле? — шептал он, прижимаясь к стене таверны «Пьяный ястреб». — Его кошельок привязан к поясу шелковым шнуром. Шнур перережешь зубами, а монеты поймаешь в подол платья. Но помни: шелк скрипит при разрыве, как мышь в совиных когтях.»
Она тренировалась на пьяных моряках, подцепляя медяки раздвоенной иглой из китового уса. Ее добычей становились кошельки, амулеты, а однажды — серебряная табакерка с портретом незнакомой дамы. Но настоящей находкой стал кинжал-стилет, выпавший из складок плаща заснувшего наёмника. Оружие, легкое как перо и острое как память о голоде, стало ее пропуском в мир, где воровали не только золото, но и жизни.
Паук умер у неё на глазах, проколотый стражником. «Беги, глупая... беги...» — булькал он кровью, суя ей в ладонь свой последний ворованный перстень. Она отпрыгнула в сторону, пока тень стража не накрыла его тело. Удар меча прошёлся ровно в голову. Луиза молча наблюдала за картиной, пока не решила по совету Паука дать дёру, пока и её не схватили, но поскользнулась и упала в зловонную канаву, пока тело наставника тащили за ноги по булыжникам. Той ночью, спрятавшись в колодце, она резала предплечья украденной бритвой, проверяя, способна ли ещё чувствовать боль. Капли крови звенели по воде, как насмешка.
Ледяной ветер, словно бесстыдный любовник, ласкал рваные края ее платья, вырывая из оцепенения. Она поднялась, шатаясь, словно тонкий тростник, сломленный безжалостным порывом ветра. Ноги, будто ведомые неведомой силой, сами понесли ее прочь от проклятого города, мимо бескрайних полей, где еще не пробилась рожь, мимо унылых погостов, где упокоились те, кому больше нечего было бояться и терять. Шла, пока вдали не замерцал спасительный огонек. Приблизившись, увидела костер, вокруг которого грелись немногочисленные путники. Разбойники? Бродячие торговцы? Странники, гонимые нищетой? Не важно. Она была слишком измучена, слишком раздавлена, чтобы испытывать страх. Подошла к огню и, не проронив ни слова, опустилась на землю, жадно ловя ускользающее тепло. Один из мужчин, с изрезанным шрамами лицом, словно карта неизведанных земель, протянул ей кусок черствого хлеба. Она взяла его дрожащей рукой и жадно съела, не отрывая воспаленных глаз от пляшущего пламени.
Паук умер у неё на глазах, проколотый стражником. «Беги, глупая... беги...» — булькал он кровью, суя ей в ладонь свой последний ворованный перстень. Она отпрыгнула в сторону, пока тень стража не накрыла его тело. Удар меча прошёлся ровно в голову. Луиза молча наблюдала за картиной, пока не решила по совету Паука дать дёру, пока и её не схватили, но поскользнулась и упала в зловонную канаву, пока тело наставника тащили за ноги по булыжникам. Той ночью, спрятавшись в колодце, она резала предплечья украденной бритвой, проверяя, способна ли ещё чувствовать боль. Капли крови звенели по воде, как насмешка.
Ледяной ветер, словно бесстыдный любовник, ласкал рваные края ее платья, вырывая из оцепенения. Она поднялась, шатаясь, словно тонкий тростник, сломленный безжалостным порывом ветра. Ноги, будто ведомые неведомой силой, сами понесли ее прочь от проклятого города, мимо бескрайних полей, где еще не пробилась рожь, мимо унылых погостов, где упокоились те, кому больше нечего было бояться и терять. Шла, пока вдали не замерцал спасительный огонек. Приблизившись, увидела костер, вокруг которого грелись немногочисленные путники. Разбойники? Бродячие торговцы? Странники, гонимые нищетой? Не важно. Она была слишком измучена, слишком раздавлена, чтобы испытывать страх. Подошла к огню и, не проронив ни слова, опустилась на землю, жадно ловя ускользающее тепло. Один из мужчин, с изрезанным шрамами лицом, словно карта неизведанных земель, протянул ей кусок черствого хлеба. Она взяла его дрожащей рукой и жадно съела, не отрывая воспаленных глаз от пляшущего пламени.
«Кто ты, девчонка? И что ищешь одна в такую пору?» – спросил другой, с длинной бородой, заплетенной в тугие косички, украшенные потертыми бусинами.
Луиза промолчала. Что она могла рассказать этим незнакомцам? Что бежала из ада, из борделя, где ее сломали, истерзали, где ее душу выжгли каленым железом, оставив лишь пепел и боль? Они бы не поняли. Или, что еще страшнее, поняли бы слишком хорошо.
«Не хочет говорить, – равнодушно пожал плечами первый. – Ну и ладно. Пусть погреется у огня. Все равно скоро рассвет».
Луиза закрыла глаза и впервые за долгие месяцы ощутила смутное подобие безопасности. Пусть лишь на мгновение, пусть рядом с чужими, незнакомыми людьми, но все же… в безопасности. Мертвые молчат, но тепло костра говорит. Говорит о надежде, тлеющей, словно искра, в самой глубине истерзанной души.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
Рассвет застал их на пыльной дороге. Луиза плелась позади, словно тень, жадно ловя каждое оброненное слово. "Серые Псы" — так они себя называли, бродячие наемники, чьи клинки служили лишь звону монет. Вожак, человек, чье лицо было испещрено шрамами-картами, носил имя Вальдемар. Его лицо – разбитый щит: перекошенный нос, провал на месте выбитого зуба, глаза — два обсидиановых осколка, хранящих ледяную вечность.
«Мы не святые, — прорычал он, одергивая потертую портупею, — Но честнее крыс, грызущих ковры тронных залов».
Луиза молчала, впитывая каждое слово, как пересохшая земля – росу. Но когда Вальдемар небрежно бросил ей тушку кролика и нож, ее руки ожили сами собой — движения стали стремительными, точными, словно отголоски тех ночей, когда она рассекала воздух в лесной глуши. Вальдемар не отрываясь следил, как сталь выписывает причудливый танец, обходя кости, не цепляя сухожилия.
«Откуда у тебя эти отметины?» – небрежно бросила женщина с лицом, расписанным ритуальными татуировками. Она чистила свой кинжал речным песком, даже не взглянув на Луизу.
Девушка коротко кивнула на спираль, вытатуированную на бедре. Женщина усмехнулась, криво приподняв бровь: «Бордель. Знакомый узор». Вопросы отпали сами собой.
Ночью, когда лагерь погрузился в густой сон, Луиза неслышно подошла к Вальдемару. «Возьмите меня», – прошептала она, впервые за долгие годы заставив голос звучать твердо и уверенно. Вальдемар усмехнулся, ковыряя костяшками пальцев кожаную карту, расстеленную на земле. «Нам не нужны щенки».
«Я не щенок. Я перерезала глотку вашему стражнику, пока вы спали. Просто чтобы проверить, насколько крепок ваш сон».
Вожак замер, словно пораженный громом. Костер жадно трещал, выхватывая из тьмы бледное лицо Луизы, измученное бессонницей, но с волчьим огнем, горящим в глазах. «Покажи», – процедил он, нарушая тишину ночи.
Она выхватила из-под плаща окровавленный платок — безмолвный трофей ночной вылазки. Вальдемар расхохотался, как раненый медведь, угодивший в капкан. «Завтра пойдешь в авангарде. Выживешь — станешь Псом», — Их наняли для подавления мятежа в забытом богом крае. Крестьяне восстали против алчного лорда, высасывающего последние ресурсы из истощенной земли. «Накажите показательно пару десятков, остальные сами в ноги упадут,» – прошипел управляющий, бросая тяжелый мешок с серебряными монетами.
Луиза возглавляла отряд, лук за спиной подчеркивал контуры ее фигуры, кинжал зловеще сверкал на поясе. Пальцы немели, но не от боязни – от пронизывающего холода. Когда из густого тумана, подобно привидениям, возникли вилы и косы, она моментально взвела тетиву. Стрела попала в глаз старику, чей вопль пронзил тишину острее клинка.«Откуда у тебя эти отметины?» – небрежно бросила женщина с лицом, расписанным ритуальными татуировками. Она чистила свой кинжал речным песком, даже не взглянув на Луизу.
Девушка коротко кивнула на спираль, вытатуированную на бедре. Женщина усмехнулась, криво приподняв бровь: «Бордель. Знакомый узор». Вопросы отпали сами собой.
Ночью, когда лагерь погрузился в густой сон, Луиза неслышно подошла к Вальдемару. «Возьмите меня», – прошептала она, впервые за долгие годы заставив голос звучать твердо и уверенно. Вальдемар усмехнулся, ковыряя костяшками пальцев кожаную карту, расстеленную на земле. «Нам не нужны щенки».
«Я не щенок. Я перерезала глотку вашему стражнику, пока вы спали. Просто чтобы проверить, насколько крепок ваш сон».
Вожак замер, словно пораженный громом. Костер жадно трещал, выхватывая из тьмы бледное лицо Луизы, измученное бессонницей, но с волчьим огнем, горящим в глазах. «Покажи», – процедил он, нарушая тишину ночи.
Она выхватила из-под плаща окровавленный платок — безмолвный трофей ночной вылазки. Вальдемар расхохотался, как раненый медведь, угодивший в капкан. «Завтра пойдешь в авангарде. Выживешь — станешь Псом», — Их наняли для подавления мятежа в забытом богом крае. Крестьяне восстали против алчного лорда, высасывающего последние ресурсы из истощенной земли. «Накажите показательно пару десятков, остальные сами в ноги упадут,» – прошипел управляющий, бросая тяжелый мешок с серебряными монетами.
«Недурно, Крыса,» – прорычал Вальдемар, сокрушительно обрушивая клинок на юнца с серпом в руках.
Она сбилась со счета убитых. Ее руки помнили иную жизнь: голод, кражи, отчаянную борьбу за выживание. Теперь они учились лишать жизни за звенящие монеты. Когда восстание захлебнулось в крови, она замерла над бездыханным телом девочки, державшей в руках тряпичную куклу. Точно такая же была у ее сестры… Девочка лежала на боку, прижимая куклу к груди, словно та могла защитить. Луи опустилась на колени, машинально вытирая окровавленный клинок о траву. «Проснись», — дотронулась до холодной щеки. В глазах ребёнка застыл испуг, а в её памяти всплыл брат — такой же маленький, с разбитой головой под телегой. «Прости», — выдохнула она, но голос сорвался в хрип. Вальдемар, проходя мимо, швырнул в неё сердце убитого крестьянина: «Слезами золота не оплатишь. Двигайся, Крыса». Она шла, сжимая куклу в окровавленной руке, пока Игний не вырвала её со смехом: «Трофеи берём только из металла». Ту ночь Луи провела, ковыряя ножом землю, пытаясь вырыть могилу. Утром нашла на месте ямы лишь ком грязи и свой кинжал, воткнутый в него, как надгробие.
«Добро пожаловать, новобранец, – женщина, чье тело было покрыто татуировками, протянула ей бурдюк с вином, – Теперь ты одна из нас. Как твое имя?»
Луиза не моргнув и глазом, сухо ответила, – «Луи.»
Луиза не моргнув и глазом, сухо ответила, – «Луи.»
Когда пришлось убить девочку с куклой, она три дня не могла есть. Её рвало желчью, а во сне она кричала: "Я не хотела!" Игний вылила на неё ушат воды: "Слюни убери. Ты теперь убийца, как мы все". Луи в ответ бросила в неё нож, но промахнулась, попав в бочку с вином. Наказанием стала двойная смена в карауле — на морозе, без плаща. Утром её нашли обмороженную, с синими губами, но живущую.
Однажды, сидя у затухающего костра, Вальдемар угрюмо спросил: «Почему не убежишь? Ведь могла бы.»
Она молча бросила в пламя горсть сухих веток, наблюдая, как огонь жадно пожирает хрупкие прутья, оставив Вальдемара без ответа.
И когда ветер унес пепел ее прошлого, она знала: в этом прогнившем мире, где даже земля предает, есть лишь два надежных союзника – сталь в руке и ярость, горящая ярче огней самого "Дома Алых Штормов".
И когда ветер унес пепел ее прошлого, она знала: в этом прогнившем мире, где даже земля предает, есть лишь два надежных союзника – сталь в руке и ярость, горящая ярче огней самого "Дома Алых Штормов".
ЧАСТЬ ЧЕТВЁТРАЯ.
В «Серых Псах» Луи быстро поняла: лук хорош для устрашения, но настоящая власть — в клинке, который чувствует твоё дыхание. Женщина с татуировками, представившаяся Игнис, стала ее невольным наставником.
«Ты режешь, как мясник, — хрипела Игний, легко парируя удар Луи, — Меч — не топор. Он должен петь».
После десятого падения на тренировке Луи, с разбитыми локтями, швырнула меч в кусты. «Чёртово железо!» — закричала она, тряся окровавленными ладонями. Игний молча подняла клинок, провела лезвием по своей татуированной руке. Кровь сочилась по узорам, но женщина улыбалась: «Боль — лучший учитель. Плачешь
? Значит, живая». Луи, стиснув зубы, ударила так, что Игний едва увернулась. «Не смейся!» — выдохнула она, а потом разрыдалась, уткнувшись лицом в грязную рукавицу. Игний, неожиданно мягко, погладила её волосы: «Плачь. Потом научишься превращать слёзы в яд».
? Значит, живая». Луи, стиснув зубы, ударила так, что Игний едва увернулась. «Не смейся!» — выдохнула она, а потом разрыдалась, уткнувшись лицом в грязную рукавицу. Игний, неожиданно мягко, погладила её волосы: «Плачь. Потом научишься превращать слёзы в яд».
Она упивалась алкоголем, и не только им. Всем, что попадало под руку, чтобы заглушить те едкие мысли, которые заставляли её хотеть прервать собственную жизнь. Луи цеплялась за свою флягу, как за огонь в зимнюю пору. А по ночам, когда лагерь затихал, Луи отрабатывала удары на старом пне, воображая, что рубит не древесину, а руки тех, кто продал её в бордель. Арбалет дался сложнее — тетива рвала пальцы, болты летели мимо целей. Все изменилось в день, когда Вальдемар поставил перед ней пленного разведчика с расстояния в сто шагов.
«Живой — получишь его долю. Промажешь — станешь мишенью сама», — бросил вожак, швырнув ей арбалет с прицелом из горного хрусталя».
Луи нерешительно схватила арбалет, прицеливаясь. Выжидала момента, когда сделать выстрел, пока не услышала за спиной выкрик, который заставил её выстрелить резвым нажатием на курок. Болт пронзил глазницу пленника, заставив Игний цокнуть языком. С тех пор в её колчане всегда лежали два типа болтов: обычные — с оперением из гусиных перьев, и особые — с наконечниками, смазанными экстрактом болиголова.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
Контракт на экспедицию в Заокеанье пах не серебром, а безумием. Капитан Эррик, бывший работорговец с лицом, изуродованным оспой, искал охрану для корабля «Морская Ведьма».
«Там, за океаном, — размахивал он картой с необычными узорами, — целые горы золота!».
Отряд «Буревестников», куда Луи перешла после того как покинула отряд Вальдемара, состоял из отбросов дюжины королевств. На третий неделе плавания, когда берега уже растворились в горизонте, на горизонте показались паруса с кроваво-черными флагами. Пираты атаковали на закате, используя молотов чтобы поджечь их судно и арбалеты, чтобы пронзить наёмников. Луи, заняв позицию на мачте, методично выбивала вражеских арбалетчиков. Её пятый болт попал в бочку с порохом на вражеской палубе, но победу праздновать было рано — горящая мачта «Морской Ведьмы» рухнула на трюм, где хранились боеприпасы.
Когда огонь добрался до пороха, Луи бросилась к шлюпке, спотыкаясь о тело юнги. Мальчишка, совсем юный, хрипел, хватая её за плащ: «Сестра… помоги…» Она замерла, увидев в его глазах тот же ужас, что когда-то был в её собственных. «Прости», — прошептала, отшвырнув его руку. Взрыв отбросил её за борт. Холодная вода сомкнулась над головой, а в ушах звенел его предсмертный стон. Выбравшись на обломки, она вырвала из кармана серебряный крест, украденный у монаха, и швырнула его в волны: «Ты никогда мне не помогал!» Но море ответило лишь рокотом, уносящим её крик в пустоту.
Вскоре её и остальных, выживших наёмников прибило к землям места под названием "Заокеанья". Позади остались все вещи, даже одежда. Но что у них осталось - так это опыт.
Когда огонь добрался до пороха, Луи бросилась к шлюпке, спотыкаясь о тело юнги. Мальчишка, совсем юный, хрипел, хватая её за плащ: «Сестра… помоги…» Она замерла, увидев в его глазах тот же ужас, что когда-то был в её собственных. «Прости», — прошептала, отшвырнув его руку. Взрыв отбросил её за борт. Холодная вода сомкнулась над головой, а в ушах звенел его предсмертный стон. Выбравшись на обломки, она вырвала из кармана серебряный крест, украденный у монаха, и швырнула его в волны: «Ты никогда мне не помогал!» Но море ответило лишь рокотом, уносящим её крик в пустоту.
Вскоре её и остальных, выживших наёмников прибило к землям места под названием "Заокеанья". Позади остались все вещи, даже одежда. Но что у них осталось - так это опыт.
I. Имя: Луи [Луиза Веллер]
Её разум, как и тело, постепенно искажался под грузом прожитых лет. Она разучилась понимать чужие эмоции, а свои собственные превратила в оружие. Настоящие чувства теперь доступны ей только через адреналин крови — своей или чужой, через опьяняющий дурман веществ или сладость алкоголя.
«Друзья»? Временные союзники, не более. Она защищает их не из благородства, а из болезненного чувства собственности – никто не смеет отнимать её «игрушки».
Религиозный фанатизм вызывает у неё острое отвращение — ведь в слепой вере она видит тень своего прошлого «я», того, что ещё могло во что-то верить.
Её боевой стиль – отражение личности: агрессивный, непредсказуемый, с оттенком садизма.
Единственное, что вызывает в ней неконтролируемую ярость – попытки манипулировать ею самой. Таких «кукловодов» она уничтожает особенно изощрённо, превращая их смерть в кровавый спектакль.
Железная воля: Выдерживает пытки, голод, унижения, не теряя решимости («Слёзы здесь — роскошь, за которую берут кровью»).
Наблюдательность и расчёт: Запоминает слабые места врагов, предсказывает их действия (побег из борделя благодаря изучению привычек стражников).
Мастер маскировки: Меняет роли: от служанки до придворной дамы («Растворяется в ролях... маскировка — смертельно серьёзная игра»).
Физическая выносливость: Пережила обморожение, побои, голод — её тело закалено, как сталь.
Алкогольная зависимость: Пытается заглушить боль, но теряет контроль («Фляга с коньяком — неизменный спутник... с каждым днём всё слабее»).
Одиночество: Неспособность доверять ведёт к саморазрушению («Доверие — слабость. Слабость — смерть»).
Одержимость прошлым: Шрамы детства влияют на решения (не смогла убить ребёнка из-за воспоминаний о брате).
Саморазрушительный цинизм: Отталкивает потенциальных союзников, провоцирует конфликты («Дерзкая, на грани хамства... королей и нищих кроет одинаково»).
Обеспечить власть над своей судьбой — избежать повторения рабства, став сильнее тех, кто её унижал («Она — хищница высшего порядка, не нуждающаяся в разрешениях»).
Заглушить внутреннюю боль — через адреналин, алкоголь, контроль над другими (пытается «превращать слёзы в яд»).
Найти стабильность — через деньги, влияние, сеть контактов («Развить сеть информаторов, использовать женские круги для маскировки»).
II. Ник: Trouble
III. Возраст: четверть века (25)
IV. День рождение: между тридцать первым числом месяца Руэль и первого дня Бладрайза
V. Раса: человек [Флодмунд]
VI. Внешний вид: Её глаза — два лезвия, заточенных из серой стали. Холодные, как утренний туман над полем боя, и такие же непроницаемые. В них нет юношеской мягкости — только осколки льда, готовые пронзить насквозь.
Когда она смотрит на (тебя), кажется, будто видит не лицо, а уязвимые места: куда ударить, где надавить, как заставить дрогнуть.
Тёмно-серые волосы, будто припорошенные пеплом, обрамляют бледное, почти бесцветное лицо. Они никогда не уложены — только сметены со лба резким движением руки, будто ей некогда даже на это тратить время.
Одежда её — лёгкая, но не для красоты, а для смертельной практичности: Рубашка из грубого полотна, чуть потрёпанная по швам — не от бедности, а потому что чистое лишь то, что невидимо под слоями пыли и дыма. Пальто — не уютное, а функциональное, с подкладкой, где спрятано больше, чем кажется. Ремень с сумками — не украшение, а арсенал: в них лежат то, что не должно попасть в чужие руки. Ботинки — не для прогулок, а для долгой погони. Они уже стоптаны на пятках — знак того, что Луи не стоит на месте.
Но главное — эти глаза. Они не меняются, даже когда она пьёт, курит или смеётся (если это можно назвать смехом). Они всегда настороже. Даже в темноте.
Её голос — это скрежет стали по камню. Низкий, с хрипловатой простуженностью — не от болезни, а от вечного дыма сигарет и пересохшего горла после крепкого виски. В нём нет мягкости, только расчётливая грубость, будто каждое слово — это удар обухом по черепу.
Её смех — резкий, безрадостный, больше похожий на лай раненого зверя. В нём нет веселья, только горькая ирония над этим миром — и над собой.
Присутствие ощущается даже когда она молчит — тишина вокруг неё становится громче криков.
VII. Характеристики личности:
Её характер закалялся в горниле времени, превращаясь в непробиваемую броню, скрывающую ледяную пустоту. III. Возраст: четверть века (25)
IV. День рождение: между тридцать первым числом месяца Руэль и первого дня Бладрайза
V. Раса: человек [Флодмунд]
VI. Внешний вид: Её глаза — два лезвия, заточенных из серой стали. Холодные, как утренний туман над полем боя, и такие же непроницаемые. В них нет юношеской мягкости — только осколки льда, готовые пронзить насквозь.
Когда она смотрит на (тебя), кажется, будто видит не лицо, а уязвимые места: куда ударить, где надавить, как заставить дрогнуть. Тёмно-серые волосы, будто припорошенные пеплом, обрамляют бледное, почти бесцветное лицо. Они никогда не уложены — только сметены со лба резким движением руки, будто ей некогда даже на это тратить время.
Одежда её — лёгкая, но не для красоты, а для смертельной практичности: Рубашка из грубого полотна, чуть потрёпанная по швам — не от бедности, а потому что чистое лишь то, что невидимо под слоями пыли и дыма. Пальто — не уютное, а функциональное, с подкладкой, где спрятано больше, чем кажется. Ремень с сумками — не украшение, а арсенал: в них лежат то, что не должно попасть в чужие руки. Ботинки — не для прогулок, а для долгой погони. Они уже стоптаны на пятках — знак того, что Луи не стоит на месте.
Но главное — эти глаза. Они не меняются, даже когда она пьёт, курит или смеётся (если это можно назвать смехом). Они всегда настороже. Даже в темноте.
Её голос — это скрежет стали по камню. Низкий, с хрипловатой простуженностью — не от болезни, а от вечного дыма сигарет и пересохшего горла после крепкого виски. В нём нет мягкости, только расчётливая грубость, будто каждое слово — это удар обухом по черепу.
Её смех — резкий, безрадостный, больше похожий на лай раненого зверя. В нём нет веселья, только горькая ирония над этим миром — и над собой.
Присутствие ощущается даже когда она молчит — тишина вокруг неё становится громче криков.
VII. Характеристики личности:
Её разум, как и тело, постепенно искажался под грузом прожитых лет. Она разучилась понимать чужие эмоции, а свои собственные превратила в оружие. Настоящие чувства теперь доступны ей только через адреналин крови — своей или чужой, через опьяняющий дурман веществ или сладость алкоголя.
«Друзья»? Временные союзники, не более. Она защищает их не из благородства, а из болезненного чувства собственности – никто не смеет отнимать её «игрушки».
Религиозный фанатизм вызывает у неё острое отвращение — ведь в слепой вере она видит тень своего прошлого «я», того, что ещё могло во что-то верить.
Её боевой стиль – отражение личности: агрессивный, непредсказуемый, с оттенком садизма.
Единственное, что вызывает в ней неконтролируемую ярость – попытки манипулировать ею самой. Таких «кукловодов» она уничтожает особенно изощрённо, превращая их смерть в кровавый спектакль.
- Эгоцентризм: Верит только в себя. Чужие жизни для неё — ресурс или помеха («Она защищает их не из благородства, а из болезненного чувства собственности»).
- Садистическая холодность: Наслаждается властью над жертвами, превращая убийства в искусство («В бою она не просто убивает — растягивает момент, как гурман смакует вино»).
- Манипулятивность: Использует слабости других, чтобы оставаться на шаг впереди (наблюдала за разбойниками, перенимая их методы).
- Недоверие: Видит предательство даже в союзниках («Друзья? Временные союзники, не более»).
- Остатки человечности: Подавленные, но живущие в подсознании (не смогла убить ребёнка, ночь с куклой, попытка вырыть могилу).
VIII. Сильные стороны:
Смертоносная адаптивность: Освоила воровство, боевые искусства, маскировку, выживание в дикой природе.Железная воля: Выдерживает пытки, голод, унижения, не теряя решимости («Слёзы здесь — роскошь, за которую берут кровью»).
Наблюдательность и расчёт: Запоминает слабые места врагов, предсказывает их действия (побег из борделя благодаря изучению привычек стражников).
Мастер маскировки: Меняет роли: от служанки до придворной дамы («Растворяется в ролях... маскировка — смертельно серьёзная игра»).
Физическая выносливость: Пережила обморожение, побои, голод — её тело закалено, как сталь.
VIX. Слабые стороны:
Эмоциональная нестабильность: Приступы ярости, ночные кошмары, суицидальные мысли («Резала предплечья бритвой, проверяя, чувствует ли боль»).Алкогольная зависимость: Пытается заглушить боль, но теряет контроль («Фляга с коньяком — неизменный спутник... с каждым днём всё слабее»).
Одиночество: Неспособность доверять ведёт к саморазрушению («Доверие — слабость. Слабость — смерть»).
Одержимость прошлым: Шрамы детства влияют на решения (не смогла убить ребёнка из-за воспоминаний о брате).
Саморазрушительный цинизм: Отталкивает потенциальных союзников, провоцирует конфликты («Дерзкая, на грани хамства... королей и нищих кроет одинаково»).
X. Привычки:
Речь: Мысли излагает жёстко, лаконично, без лишних слов – будто рубит саблей. Развёрнутые ответы считает пустой тратой времени. Если говорит – значит, уже всё продумано.
Курение: Почти не выпускает сигарету из пальцев. Дым кольцами стелется вокруг, как естественная дымовая завеса между ней и остальным миром.
Алкоголь: Фляга с крепким коньяком или виски – неизменный спутник. Прикладывается к ней не для удовольствия, а по привычке – как к оружию, которое всегда под рукой.
Манера общения: Дерзкая, на грани хамства. Социальный статус собеседника её не волнует – королей и нищих кроет одинаково едко. Фамильярность – её способ проверить, на что человек готов ради своей гордости.
Язык тела: Расслабленная, но контролируемая поза. Руки часто скрещены или сжаты в кулаки. Взгляд пристальный, оценивающий – будто ищет слабые места.
Дополнение: В спорах предпочитает не убеждать, а ставить точку – сарказмом, угрозой или просто уходом. Шутки у неё чёрные, как порох – и так же взрывоопасны. Молчание использует как оружие – умеет давить паузами, заставляя других нервничать и проговариваться. Если повышает голос – значит, уже перешла грань, и дальше последует только действие. Она не старается быть невыносимой – она просто перестала притворяться.
XI. Цели:
Выжить любой ценой — базовый инстинкт, закреплённый опытом голода, рабства и предательства.Речь: Мысли излагает жёстко, лаконично, без лишних слов – будто рубит саблей. Развёрнутые ответы считает пустой тратой времени. Если говорит – значит, уже всё продумано.
Курение: Почти не выпускает сигарету из пальцев. Дым кольцами стелется вокруг, как естественная дымовая завеса между ней и остальным миром.
Алкоголь: Фляга с крепким коньяком или виски – неизменный спутник. Прикладывается к ней не для удовольствия, а по привычке – как к оружию, которое всегда под рукой.
Манера общения: Дерзкая, на грани хамства. Социальный статус собеседника её не волнует – королей и нищих кроет одинаково едко. Фамильярность – её способ проверить, на что человек готов ради своей гордости.
Язык тела: Расслабленная, но контролируемая поза. Руки часто скрещены или сжаты в кулаки. Взгляд пристальный, оценивающий – будто ищет слабые места.
Дополнение: В спорах предпочитает не убеждать, а ставить точку – сарказмом, угрозой или просто уходом. Шутки у неё чёрные, как порох – и так же взрывоопасны. Молчание использует как оружие – умеет давить паузами, заставляя других нервничать и проговариваться. Если повышает голос – значит, уже перешла грань, и дальше последует только действие. Она не старается быть невыносимой – она просто перестала притворяться.
XI. Цели:
Обеспечить власть над своей судьбой — избежать повторения рабства, став сильнее тех, кто её унижал («Она — хищница высшего порядка, не нуждающаяся в разрешениях»).
Заглушить внутреннюю боль — через адреналин, алкоголь, контроль над другими (пытается «превращать слёзы в яд»).
Найти стабильность — через деньги, влияние, сеть контактов («Развить сеть информаторов, использовать женские круги для маскировки»).
. Не забывайте о правилах.