Маай Д'ар (Maay_Dar)
- [Алхимик | Хирург]
- Раса: человек
- Возраст: 25 лет
- Внешность: Высокий, бледный парень с вьющимися каштановыми волосами.
- Характер: Добрый, любознательный, отзывчивый, упорный.
- Знания: Хирургия, умение писать стихи , знает алхимию на среднем уровне
- Слабые стороны: странный юмор не умеет сражаться
- Особенности: Любит рассматривать растения, иногда разговаривает стихами.
- Цель: Изучить алхимию и помогать людям в качестве врача.
Маай закрыл глаза, чувствуя, как холодный воздух проникает сквозь тонкую ткань его поношенной рубахи. В такие моменты особенно остро вспоминались тёплые, уверенные руки матери. Хельга была не просто деревенской знахаркой — люди шли к ней за десятки миль, преодолевая горные перевалы. Её репутация лучшей целительницы в округе была заслуженной, хотя сама она никогда этим не кичилась. "Боль — это часть жизни, — часто говорила она, перевязывая раны. — Наша задача — облегчить её, когда это в наших силах". В её голосе никогда не звучало высокомерия, только спокойное принятие того, что далеко не всё подвластно даже самым искусным рукам.
Отец, Эйвинд, представлял собой полную противоположность — молчаливый, погружённый в свои звёздные карты и древние фолианты. Маай часто заставал его на крыше их дома, где тот проводил долгие часы, всматриваясь в ночное небо. "Вселенная полна загадок, — говорил отец, когда сын присоединялся к нему. — И самые важные ответы часто скрыты в самых неожиданных местах". Между этими двумя мирами — практичной, земной медициной матери и философскими поисками отца — и прошло детство Маая, сформировав его уникальный взгляд на мир.
Память, этот коварный архивариус, вдруг явила ему образ той роковой ночи с пугающей чёткостью. Ливень барабанил по ставням, а в доме лесника стоял нечеловеческий крик. Двенадцатилетний Маай, стараясь не дрожать, помогал матери, подавая инструменты, но медно-горький привкус страха всё равно заполнял его рот. Крови было так много, что она казалась вездесущей — на полу, на простынях, даже на стенах, где её брызги создавали жутковатые узоры. Хельга работала молча, лишь изредка бросая короткие, отточенные годами команды: "Зажим. Ещё зажим. Марлю". Когда наконец раздался первый крик новорождённого, а роженица затихла навеки, мать опустила голову. "Иногда жизнь требует слишком дорогую цену", — произнесла она, и впервые Маай увидел в её обычно уверенных глазах что-то похожее на сокрушительную горечь.
Но настоящий перелом в его мировоззрении произошёл позже, когда к их порогу приполз старик с гангреной. Его нога была чёрной, пальцы скрючены и напоминали корни мёртвого дерева. Сладковато-гнилостный запах заполнил комнату ещё до того, как несчастный переступил порог. "Режь", — прошептал старик, и в его глазах стояла такая невыносимая боль, что Маай невольно отвернулся. Когда пила коснулась плоти, крик разорвал тишину — первобытный, животный, полный такого отчаяния, что у молодого человека похолодели руки. "Почему он чувствует?" — спросил он позже, отмывая окровавленные руки в жестяном тазу. "Иногда боль сильнее любых лекарств", — ответила мать, но на этот раз в её обычно твёрдом голосе слышались непривычные нотки сомнения.
Годы, проведённые в Йотлендском университете, окончательно стёрли в Маае последние остатки детской наивности. Серые стены главного корпуса, вечно окутанные северным туманом, казались ему каменным чудовищем, методично пожирающим надежды и илзии. В анатомическом театре, где воздух был пропитан едким запахом консервирующих составов и смерти, он впервые по-настоящему осознал хрупкость человеческой плоти. Мастер Вильем, его наставник, с почти механической точностью демонстрировал расположение органов, его костяной стилет легко скользил по трупным тканям. "Здесь, — говорил он, указывая на едва заметный сосуд, — ошибка в долину дюйма — и пациент истечёт кровью быстрее, чем ты успеешь произнести молитву".
Особенно ярко в памяти всплывал первый вскрытый им труп — мальчик, не старше десяти лет. Когда Маай сделал надрез, из раны хлынула чёрная, почти маслянистая жидкость. "Чума, — равнодушно констатировал Вильем. — Ты уже мог заразиться. Мой руки уксусом". В тот вечер Маай впервые в жизни напился до беспамятства, но даже крепкий алкоголь не смог заглушить тот отвратительный запах, въевшийся в ноздри.
Клиническая практика в университетском госпитале стала для него настоящим чистилищем. Длинные палаты с низкими потолками, где вплотную друг к другу стояли деревянные кровати, наполнялись стонами и плачем. Он запомнил каждого пациента: старика с гангреной, чьи крики не смолкали даже под воздействием опиума; молодую женщину, умиравшую от родильной горячки в муках; ребёнка с раздробленной ногой... Особенно ребёнка. "Когда ножка снова вырастет?" — спрашивал мальчик, рассматривая свежую культю с наивным любопытством. В тот момент Маай впервые осознал всю несправедливость мира, где дети могут терять конечности, а медицина остаётся бессильной перед лицом таких трагедий.
Именно тогда он обратился к алхимии, видя в ней последнюю надежду. В глухих деревнях, куда его заносила судьба, часто не было ни инструментов, ни лекарств. Приходилось импровизировать, искать нестандартные решения. Он собирал редкие травы в горных долинах, торговался с кочующими торговцами за странные порошки, ночами экспериментировал с составами в своей походной лаборатории. "Милость" — так он назвал своё главное творение, смесь, дарующую выбор между продолжением борьбы и лёгким уходом. Когда умирающий старик в заброшенной часовне вдруг засмеялся после глотка эликсира, Маай понял — ему удалось если не победить боль, то хотя бы дать человеку право выбора.
Теперь он скитался по миру, и в его дорожном мешке всегда находилось место для склянок с различными зельями. В шипении реторт ему слышались голоса тех, кому он не смог помочь, в переливах эликсиров угадывались намёки на иное понимание врачевания. По ночам, когда ветер выл в щелях его временного пристанища, Маай ловил себя на мучительном вопросе: "Где та грань, за которой помощь превращается в нарушение естественного порядка вещей?"
Ответа не было и быть не могло. Только тихий звон стеклянных пузырьков в дорожном мешке да бесконечный снег за окном, чистый, как незаполненная страница в книге его жизни. В редкие моменты ясности он задавался другим вопросом — не стал ли он тем, против кого боролся? Но затем пальцы нащупывали в кармане пузырёк с "Милостью", напоминая, что в этом жестоком мире иногда величайшим даром является именно возможность выбора — терпеть или уйти, бороться или обрести покой.
И Маай шёл дальше, оставляя за собой следы на снегу, которые первый же порыв ветра стирал без следа. Его путь не имел ни конца, ни чёткой цели — только бесконечный поиск ответа на главный вопрос: можно ли победить боль, не потеряв при этом свою человечность? И каждый новый пациент, каждая новая рана, каждый новый крик страдания заставляли его снова и снова искать этот неуловимый ответ.
Последнее редактирование:
