Имена, прозвища и прочее:
Элишка Гуфье, Пани Гуфье, Элиш.
OOC Ник (посмотреть в личном кабинете):
DGarson
Раса персонажа: Человек
Возраст: 21
Внешний вид:
Характер:
Сдержанная, аристократичная, но глубокая эмоциональность, творческая натура с тенью фатализма
Таланты, сильные стороны:Элишка Гуфье, Пани Гуфье, Элиш.
OOC Ник (посмотреть в личном кабинете):
DGarson
Раса персонажа: Человек
Возраст: 21
Внешний вид:
Характер:
Сдержанная, аристократичная, но глубокая эмоциональность, творческая натура с тенью фатализма
Глубина мысли — её мечь и щит. Она видела, как Маркварты, прикрываясь фальшивой заботой, травили её всю историю мелкими уколами: «Гуфье начали войну безрассудно», «бастарды не умеют держать ложку». Но Элишка заметила и другое: их страх. Страх, что возрождение её рода заставит их вновь кланяться перед тем, кого они презирали. В Венцеле она разглядела не просто старого жениха, а человека, который, как и она, носит в себе шрамы — его владения в Пределе были выжженной землёй, которую он превратил в неприступную крепость.
Умение сохранять достоинство — её броня. Воспитанная в доме, где её род считали позором, она научилась благодарить с такой холодной грацией, что даже язвительные тётушки не смели открывать рот. Когда отец, возрождая род, решил выдать её за бурграфа Венцеля — человека с лицом, «испытанным временем», — она не упала в обморок, не зарыдала. Она собрала в сундуки кисти, свитки и щепотку родной земли, словно понимала: её сила — в умении унести с собой частицу себя в бурю. Даже после кошмара в Туманных Водах, где жуки-мутанты едва не разорвали корабль, а она навсегда потеряла голос, Элишка не сломалась. Её молчание стало не слабостью, а оружием — как холст, на котором другие пишут свои страхи, а она пишет свою волю.
Художественная одарённость — её небольшой дар. С самого детства, когда мадам Эльвира вручила ей перо и гладкую доску, Пани научилась превращать боль в узоры, а тоску — в образы. Она не просто копировала святых или цветы из старинных свитков — она создавала миры. Такие далекие, но такие до боли, знакомые. Её картина с полуразрушенной башней, к которой тянется женщина в синей вуали, — это автопортрет её души, разрывающейся между страшным прошлым, которого не помнит, и будущим, которого та боится. Даже краски она растирала сама, словно умелый алхимик: смешивая охру с яичным желтком, лазурь с виноградной жёлчью, она искала не просто цвет, а оттенок своей души. Это не ремесло, а способ выжить, в условиях когда Маркварты шептались за её спиной о «петухах Гуфье», она запечатлевала их лица в тенях на своих полотнах.
Слабости, проблемы, уязвимости:
Страх остаться одной — Её жизнь началась с тихого предательства: род, обескровленный поражением, отдал её чужим, словно плату за собственное выживание. Маркварты растирали её прошлое в пепел — в их доме имя Гуфье произносили брезгливо, а её картины с полуразрушенной башней называли «болезненными фантазиями». Элишка научилась прятать воспоминания, но страх оказаться ненужной преследует её, гештальт. Даже мадам Эльвира, единственная, кто понимал её язык красок, исчезла. Теперь Элишка боится, что в Пределе, среди чужих холмов и чужих лиц, её краски потускнеют, а голос — тот, что она потеряла в Туманных Водах — так и останется немым криком в пустоте. Она — чужая везде. В доме Марквартов её терпели, но за спиной шептались о «проклятой крови Гуфье». В родном роду, который медленно возрождался, её считали «воспитанницей врагов» — отец редко писал, а братья не звали домой.
Страх любви — Элишка не знает, что такое любовь. Её учили, что брак есть не более чем союз, союз ради власти, а нежность не более чем слабость для простолюдинок. Когда Венцель касается её руки, она замирает, как олень перед выстрелом. Она прячет свои незаконченные картины, где среди цветов проступают шипы, а в глазах святых — её собственные слёзы. Даже к мадам Эльвире она не решалась подойти слишком близко — вдруг та разглядит за маскарадом благородной девицы испуганного ребёнка, который до сих пор ищет дом в чужих снах.
Привычки:
Утренняя молитва. Каждое утро, ещё до того, как первые лучи солнца касались жасминовых кустов в саду владения Марквартов, Элишка просыпалась от привычки, въевшейся в плоть, — трёх чётких ударов сердца. Ровно три. Именно столько раз, сколько лет ей было, когда отец отдал её чужакам. Она вставала, не зажигая свечи, и пальцами, дрожащими от холода, ощупывала край стола — ровно семь раз, именно столько ступеней вели в мастерскую мадам Эльвиры. Это был не страх темноты, а проверка: «Я здесь. Стол здесь. Мир не рассыпался за ночь».
Привычка прятать всё себя. В сундуке, привезённом из дома Марквартов, лежали два слоя картин. Верхний — благородные пейзажи, портреты святых, букеты роз — то, что одобрили бы воспитатели. Нижний — её настоящие работы: башни с трещинами, женщины с лицами, скрытыми тенями, птицы с обожжёнными крыльями. Каждый раз, заканчивая новую картину, она клала её на дно сундука, придавливая свитком с генеалогией Гуфье. Это был не стыд, а страх: «Если увидят, что я помню, — отнимут последнее». Даже в Пределе, где никто не знал её истории, она рисовала в перчатках — тонких, кружевных. Не для изящества, а чтобы не оставить отпечатков пальцев. «Пусть думают, что это руки призрака», — смеялась она про себя, но смех был беззвучным.
Мечты, желания, цели:
Мечта найти свое место — Элишка хочет перестать быть чужой. Она мечтает о уголке, где разрешено ронять краски на пол, рвать холсты в ярости, смеяться беззвучно до слёз. Ей снится комната без зеркал — только мольберт, запах масла и никто, кто скажет: «Так не рисуют благородные дамы». А ещё — она жаждет прикоснуться к своему прошлому. Не к истории Гуфье, переписанной Марквартами, а к настоящей: узнать, как пахли волосы матери, о чём спорили братья за ужином, почему отец смотрел на неё так, будто видел в ней призрак. Она собирает эти детали, как мозаику: пишет лицо отца по рассказам, дом — по обрывкам снов. Но чем ближе образ, тем сильнее страх: «А вдруг правда убьёт меня?»
Её главная цель — не сбежать, а соединить. Между Гуфье и Марквартами — кровавой враждой и общей болью. Между Пределом и Старым Светом — туманом непонимания. Между собой и Венцелем — молчанием, что стало стеной. Она пишет картины, где враги пьют вино за одним столом, а жуки из Туманных Вод превращаются в прекрасных бабочек. Это не наивность — вызов.
История длинной в целую жизнь...
По восстании неудачном, когда воспряли Элишка Гуфье против своего сюзерена, да сокрушены были в пылу дерзновения, постигла род их погибель едва не полная. Земли их опустошены были, нивы попраны, люди в страхе и нужде остались. Велена была на них тяжкая рука — контрибуции немалые, выкупы унизительные, дани обременительные.
Дом Гуфье, славный прежде богатством и почётом, пал в великое убожество. От былого великолепия остались лишь тени да воспоминания.
И случилось так, что в последующие лета, в доме сем родилась девица — чадо невинное, кровь знатная, но участь её с малолетства была печальна. Ибо род не в силах был держать её и взрастить, отдана она была на воспитание в дом материнских сродников — людей менее обедневших и ещё державшихся заветов предков.
И было так, что род Марквартов, родственников девицы Элишки по материнской линии, взял её под свою кров и попечение. Маркварты, желая сохранить честь и достоинство рода, а паче того — оградить дитя от постыдной участи забвения, устроили ей воспитание, каковое надлежит девице высокого происхождения.
Были к ней приставлены наставницы благонравные и искусные, кои учили её грамоте, благородному рукоделию, а также искусству обхождения — манерам изящным, ходу плавному, речи мягкой, подобающей женщине из высшего сословия.
Слово имело у Марквартов силу — ибо веровали они, что лишь та женщина достойна почитания, которая умеет сочетать красоту с разумом, утончённость с благородством.
Но помимо сего, были и речи иные, кои сеяли в сердце пани Гуфье тень сомнения и неприязни к роду, от коего она произошла. В доме Марквартов нередко говорили, что Гуфье, начав войну без надлежащей рассудительности, обрекли себя на гибель. Говорили, что «напыщенные петухи» загубили своих лучших сынов, а на место павших пришли бастарды — люди, не знающие даже, как держать ложку и нож.
Сказывали и о том, как позорно Гуфье оставили детей своих на произвол судьбы — в нищете, в плену, в забвении. И хотя речи те были обличены в заботливость и тихий укор, в них звучало горькое осуждение и холодная обида.
Но не одной учёбой и нравоучениями жила Элишка. Одна из воспитательниц, женщина тихая, но душой возвышенная, показала ей краски и перо. Именем своим она была мадам Эльвира, женщина в годах, тихая, сдержанная. Видя склонность Элишки к созерцанию, к тишине и к долгому размышлению, мадам Эльвира начала осторожно, без принуждения, вводить её в мир живописного искусства.
Сначала пани Гуфье вручена была простая доска, выструганная из гладкой древесины, да перо с тонким гусиным стержнем. Наставница обучила её размечать форму, строить очертания предметов, различать свет и тень, видеть, как день склоняется к вечеру — не в часах, но в переливах цвета.
Учение было неспешным. С утра, после молитвы и лёгкой трапезы, Элишка приходила в покои Эльвиры, где окна выходили на сад с жасмином и кустами роз, и где тишина нарушалась лишь пением птиц да лёгким шорохом кистей.
Мадам Эльвира показывала ей свитки с образцами — лики святых, узоры цветов, сцены из легенд — и объясняла, как каждый мазок должен быть выражением чувства. Постепенно к перу добавились краски. Их растирали вручную: охру, лазурь, терракоту, сажу, золотой порошок — всё смешивалось на мраморной плите. Элишка училась смешивать их с яйцом или виноградной жёлчью, создавать нужную густоту, чтобы цвет ложился ровно, без излишеств.
Она писала сначала цветы и птиц, позже — образы дев, взятых из старинных притч. Мадам Эльвира направляла её руку, но не душу. Пани Гуфье стала находить в этом занятии тишину, которой ей так не хватало — в шуме осуждающих речей и в холоде чужого дома.
Порой, втайне от других, она пыталась изобразить то, чего не знала: родной дом, очертания лиц, что, возможно, принадлежали её отцу или братьям. Эти образы рождались не из памяти, но из тоски. Через время Элишка завершила своё первое полотно — не копию, не упражнение, нечто своё, рождённое в безмолвии её сокровенных дум.
Сидя в покоях мадам Эльвиры, что были наполнены запахом масел и старого пергамента, она втайне от всех начала труд над образом, что давно уже жил в её мыслях — неясный, как сны младенца, но упорный, не уходящий.
На картине был изображён холм, укрытый высоким золотистым злаком, а на его вершине — старая башня, полуразрушенная, но всё ещё стоящая. Вокруг неё стая птиц, будто то души, слетевшиеся к забытому дому. Внизу женщина в синем, с лицом, прикрытым вуалью, простирающая руку к башне, но не делающая шаг.
Когда Элишка, после многих дней труда, положила кисть, она не сразу осознала, что завершила свой труд. Она долго смотрела на картину, а затем, поколебавшись, позвала мадам Эльвиру.
Старшая наставница подошла к полотну и долго молчала, не говоря ни слова. Только глаза её стали мягче, будто в них отразилось что-то знакомое и нежное.
Минули лета — и с течением времени начался медленный, но верный подъём рода Гуфье. Удары судьбы, что некогда сокрушили их гордость, оставили следы, но не сломили корня. С бережливостью и терпением начали они возвращать земли, восстанавливать замки, утверждать своё имя вновь среди знати. Бодуэн, отец Элишки, не забыл о своей дочери, взращённой в доме Марквартов. Он редко виделся с нею — поначалу по причине смут, а позже — по велению обстоятельств и гордости, не позволявшей ему искать её в доме тех, кто презирал имя его рода в тяжелые времена.
Но когда Элишка вступила в возраст цветущий — и красотой, и разумом просияла, Бодуэн начал размышлять о её будущем. Род возрождался, и дочь его должна была послужить делу союза, укрепления и власти. Так остановилось его решение на знатном господине — Венцеле де ла Миссире, бурграфе земель, лежащих за морем, на новом материке, что был открыт в недавние годы. Земли те были дики, но богаты, и бурграф имел власть и честь, признанные как в Старом Свете, так и в Новом. Венцель был человек государственный, не молод, но испытан временем и трудностями.
Когда пришло известие о скором отъезде, поначалу не было ни слёз, ни возмущения, ни радости. Элишка, взращённая в обычае сдержанности, приняла весть о браке как неотвратимое веление судьбы, но в глубине сердца её взыграли чувства смутные, неведомые прежде. Мадам Эльвира, узнав о браке, не произнесла ни слов восхищения, ни горестных возгласов. Она лишь взяла Элишку за руку и долго смотрела в её лицо, будто стараясь запомнить каждую черту.
"Ты едешь не на край земли, дитя моё, ты едешь в самую глубь своей судьбы," — сказала она наконец. На следующее утро начались приготовления: собраны были платья, книги, письма, щепотка земли с родного сада, несколько кистей и свёрнутые свитки с незаконченной работой. Всё было обдумано до мелочей, чтобы в чужом краю было с нею хоть что-то своё.
И было так, в назначенный день, под сенью облаков и пением чаек, Элишка ступила на корабль, коий должен был доставить её в земли далёкие, за морем лежащие, на материк, именуемый Пределом или Заокеаньем. Судно сие было добротным, управляемым опытной командою, что знала путь сквозь Туманные Воды — область моря, откуда не всякое судно возвращалось живым. Корабль скользил в узкой щели, будто между лезвиями незримых ножей.
Вокруг — ничего. Ни неба, ни воды — всё едино, везде один лишь туман. Тишина... Прекратившаяся в одно мгновение. Из глубины поднялись жуки — твари, коих описывали в пугающих сказаниях моряки, да не всякий верил. Существа те, величиной с мула, шипели, прыгали на борт, ломали снасти и скользили по палубе. Элишка вскрикнула первый и последний раз за то плавание, и в ужасе отступила, схватившись за перила, не в силах пошевелиться.
Моряки, собравшись с духом, отбили нападение копьями, горящими стрелами и огнём. Твари отступили. И всё же путь продолжился. Время, как и прежде, было неощутимым, и день не отличался от ночи.
Когда, наконец, впереди появился просвет — тонкая линия земли, очертание холмов и мачт на горизонте, туман начал рассеиваться.
Судно вышло к берегам Предела. Но Элишка, спустившись на твёрдую землю, не произнесла ни слова. Ужас тех дней вырвал у неё голос.