В лето Господне 297-го, на исходе весны, огромное, громоблистающее доспехами, сверкающее красками многоцветных богатых одеяний дворян, великое воинство стягов Альбриха /Вечного/ двумя чудовищными потоками перехлестнуло дикое Флорье и крепко облегало хакмаррские земли разных племен и народностей, что никак не были готовы встретить наступавшего врага своей малочисленностью и плохой оснащенностью.
— Флоры идуть!.. — Крыжаки в наши святые болота вступили!... — Флоры через лихое Флорье перешли! — так, от вершины к вершине, от одного хакмаррского села к другому, сперва огнем и дымом костров, зычным звуком флорской, в рост человека, пастушьей деревянной трубы, а там уже и нарочными — вершниками, насмерть загонявшими сменных коней, — мчалась весть о настигнутом флорском вторжении, что, казалось, уже в пятый раз наконец должно было решить все споры за последние сто лет между правителями-колонизаторами, предрешив судьбу многих диких племен и народов, что лишь вот начали осознавать себя как государство и одно целое после долгих княжеских междоусобиц.
***
Далекие заболоченные окрестности очередного безымянного и частично приграничного, покрытого топями села, ещё без пяти минут не отошедшее под кованный флорский сапог из-за своей сложной в освоении географии местности: захватчики-крестоносцы банально боялись, что могут утопиться без хорошей осведомленности, что даже и местные брезгуют без проводника или жреца зря покинуть свою обывательницу. Здесь по недавним и ещё свежим следам произошел кровавый пеший бой между местной княжеской дружиной с набранным наспех ополчением и флорским арьергардом разведки, никак по тем же злополучным флорским источникам по количеству убитых неприятелей оно заимело гордое, но громкое название /лихой сечи/, что кровь густой и тёмной рекой лилась в болотные жила и застывала в заросших топях, позволяя будущим наследникам в полной красе лицезреть одну из самых неприятных, но до жути простых биологически моментов войны — трупы.
Принадлежность к местным хакмаррцам-болотникам погибших славных молодцев и удельных ребят на болоте выдавало в скромном, простом и вовсе не иностранного происхождения снаряжении и уже чуть ли не в национальной одежде простого крестьянского ополчения. По итогам битвы местный князь вместе со своей дружиной, приняв заведомой проигрышный бой, потонули вместе с частью вражеского арьергарда в топях. Власть в регионе утеряна, а кто мог, тот спасал свою шкуру самостоятельно без чьей-либо помощи, а кто оказался не столь умён — вовсе решили пойти и сдаться в плен к неприятелю с целью дальнейшей службы на захватчиков.
Неприятное трупное зловоние, неспеша, но уверенно истощающее разум, быстрым боязливым шагом накрыло сперва нищие застройки с продовольственными сараями и складами на окраине села, и уже через пару мрачных дней мощный смрад и всплывающие параллельно с ним остатки когда-то живой человечины оказывали на всех жителей деревенского поселка незабываемое ощущение присутствия чего-то демонического на их землях, с чем так осторожно играли и рассказывали о пророчестве лесных и болотных Богов жрецы-мудрецы. Среди искренне верующих в эти сказки фанатичных жрецов-идолопоклонников и так же страдальцем происходящего вокруг хаоса с частными заболеваниями неведомой до этого хворью из-за страшной антисанитарии, был, именно БЫЛ, как могло показаться на первый взгляд, некий Христофор, сын удельного, но обедневшего из-за судимостей Николая фамилии Ходкевичей и герба могила — непримечательный, инфантильный, в меру болтливый, сельский молодой мальчишка-шляхтич, с до блеска кристалла бледной кожей, нормального и среднестатистического роста, с ярковыраженными голубыми глазами и светлой как свежее на поле пшено башкой.
***
Из сведений семьи Ходкевичей можно достать лишь немного информации и крохотной истории: наградное жалование в боярские чины за заслуги в очередном военном походе одного из далеких предков, некоего лихого старого наёмника по прозвищу Ходко из болот, чье имя означало «кого, кто находится рядом с дорогой и часто путешествует»; новоиспеченный шляхтич Ходко смог одним ударом срубить три неприятельские головы, да и самому остаться в сече живым и невредимым, тем самым положив легенду о том, что тот, кто повторит или превзойдет этот подвиг — будет удостоен большой чести и удачи в жизни; пару дарованным князем участков земли в непроходимой глуши и, как завершающая историю благородного рода, большая стопка судимостей с соседним шляхтичем из-за сбежавшей свиньи и небольшой кучке убитой челяди — формальная обыденность у вольных паничей, не поделивших не без того бедную добычу между собой и не способных без вмешательства свыше решить свой долгий, многолетний даже, спор за поросенка.
Суд, как ни странно, крещенный во Флорендство отец нашего главного героя биографии, Николай по прозвищу /Рыжий/ без почестей, но с позором проиграл и клято обязался выплатить огромную сумму компенсации за все годы споров, вражды и прочего нанесенного вреда что суду, что самому соседу-шляхтичу за незаконного и нелегально украденного поросенка. К огромному сожалению, после рождения Христофора и на его тайное крещение в обиду всем жрецам-идолопоклонникам случился очень непримечательный несчастный случай: мать Христофора, как пишут церковные источники в архивах епископа, увидела /демонического поросенка/, что угрожал лишить её супруга первого и единственного сына, и её саму жизни и панна, не выдержав увиденного и будучи с плохим при рождении сердцем, получила мощнейший сердечный приступ, от чего и скончалась через пару часов в агонии у себя в постели. Случай, безусловно, ударил не только по репутации, но и по неокрепшему ребенку, по какой-то совершенно больной традиции всё это время наблюдая, как родная матушка отдает концы под не прекращающиеся в агонии вопли и судороги.
Воспитание постарался взять отец, пока тот и вовсе не лишился последнего гроша в кармане из-за всё нарастающих выплат по суду: в оплату пришлось даже отдать не только землю, но и уже ставший родным для семьи дом с отведенным участком, обширный гардероб и большое, большое количество подданной челяди, что с довольно безразличной ухмылкой перешли под чужое управление. У Ходкевичей осталось буквально ничего, отец лишь смог из последних сбережений и чести не сохранить, но спасти свою почти живую вторую невесту, самую преданную и надежную жену, что передавалась от предков к предкам, любимую Веронику — фамильный, специально выкованный для пана Ходко полуторный меч с характерной гравировкой, немного покрывшийся ржавчиной из-за плохого присмотра и передававшийся из рук в руки многим, многим людям.
***
Ходкевичи поселились недалеко от центра, спокойно и довольно без проблем отстроившись, однако нынешняя жизнь некогда богатых шляхтичей напоминала ныне крестьянскую: ныне пан Николай /Рыжий/ на ровне с крестьянским сбродом распивал дешевое пиво в местном табаке, неумолимо ругались и обсуждали навязчивую политику, урожай и всё то, что интересно каждому холопу на деревне. Сынишка же, молодой панич Христофор, служил своему привязанному отцу будучи аналогом пажа, а по сути шохой на побегушках, а-ля /поди и подай/ и /пивного стула/. Впрочем, суровое воспитание, вдолбленное в голову ещё дедом благородное /голубое/ дворянское происхождение, привязанность к семье, военный менталитет и готовность в любой момент оголить меч не позволяли паничу подумать иначе и тем более мечтать о чем-то лучшем. Хорошей жизни на горизонте всё ещё никак не маячило, к Христофору не только по религиозному мотиву, но и в целом из-за общей слабости и неудачливости, в меру глупости и болтливости парня, местные деревенские задиры и драчуны, не имя за собой благородного происхождения, но желания отыграться на надоевших самовлюбленных шляхтичах, пусть сначала и обедневших, нашли себе подходящую цель для регулярных избиений, издевательств и оскорблений. Пацан был верующим во Флорендство, однако по традициям с местными языческими особенностями, — чтобы получить проблем в языческой деревне и на капище многой работы это не составляло.
То, что Христофору было, мягко говоря, не сладко — это сказать буквально ничего. Парень очень скоро стал отчужденным изгоем-аутсайдером, персоной формального нон-гранта, а самому отцу как-то было наплевать, что с его единственным сыном вытворяют местные пьяницы и драчуны, терять, как ему казалось, больше уже нечего. Тот постоянно и незаурядно отнекивался и, откручиваясь, высказывался в духе /ну ты посмотри на этих грязных холопов, подай мне лучше пива!/, до настоящего дела и защиты никак не доходило, ведь у Христофора банально не хватало духа и воли, он был настоящим малодушным несчастливцем, что за себя постоять никак не мог, однако трусом это его никак не делало, в своих действиях тот был непривычно решительный, но всё же малодушный. Положение таковых вязких и не очень дел продлилось до исполнения шестнадцати лет парня, когда по законам тот уже считался куда более взрослым и мог нести ответственность за себя и быть полноправным подхалимом-оруженосцем своего отца.
Роковой вечер. Тихая ночь постепенно сместила вечерний летний туман, вот окутавший болотную долину. Христофору, как парню, всегда обычно верующему по Флоренду не только в любовь, но и в удачу и благосклонное милосердие, годом ранее понравилась одна деревенская красавица, — Агнешка, примитивно обычная, но до жути красивая, и желаемая жена, и страстная любовная утеха для здравомыслящего мужчины, далекого от мужеложества и прочего греха. Пусть хахалей у девчонки было не перебей, но каждого на её пути ждал страшный, и в нередких случаях больной отказ — гарантом дамской неприкосновенности Агнешки служил её отец, местный кузнец, способного хорошим броском подковы на большом расстоянии прибить не желаемого гостя, или по крайней мере отправить восвояси дамского негодника. Казалось бы, что перед Христофором неприступная стена и подкова, однако пацан был не из тех, кто может легко отступить от задуманного, — кодекс рыцаря и слова любимого им деда-шляхтича не позволяли ему дать заднюю даже в такой момент и тот, собравшись с мыслями и вооружившись оставшимся у него на этот случай букетом завялых цветов, тёмной ночью отправился в первый бой. Христофор, заполучив красивую девушку, планировал наконец-то возвыситься в чужих глазах, даже не задумываясь о ненавистниках, такая дама вернет ему, его отцу, его древнему роду наконец былое величие... — наивности молодого парня были на пределе, ох, молодые фантазии.
***
Внимание, это засада! Христофор под тяжестью прилетевшего в затылок удара, потеряв параллельно все остальное равновесие и чудом переведя дух, с грохотом падает на каменную дорожку своим лицом, словно погружаясь в грязь, тот переворачивается на спину, впопыхах спохватившись за место удара и разбитый в дребезги нос, дабы через ночную темноту попытаться рассмотреть напавшего. Перед ним два тела, пока ещё из-за короткого сотрясения мозга, неопознанных и размытых в глазах, но через пару секунд, перешептывающиеся силуэты замолкают и перед Христфором появляется один из его знакомых. В коротком диалоге упавшему шляхтичу дают прямо понять, что ему здесь, как и всегда, не рады, а ближайшая дверь в дамскую кузню и рассыпавшиеся предназначенные для неё цветы вокруг парня дают понять истинную цель ночного посещения и рандеву с хулиганьем.
Долго осматривать и безнадежно пялиться на упавшего шляхтича не стали, не было на то нужды да и желания, ведь ночь на дворе — нужно срочно действовать, пока парнишка лишний писк не издал. После короткого избиения павшего неприятеля, двойка приступила к систематическому ограблению панича-оруженосца, откуда те и забрали гроши, наследственный ремешок, а после сделанного и ещё пары унижений — Христофора силой затолкают в сарай кузнеца, где и пытаются связать, а в худшем случае, если судить по репликам и звериным глазам, и вовсе надругаться над пленником. Точка невозврата достигнута, бедственное, если не смертельное положение наступило и уже было пора за себя постоять, хватает духу, или не хватает — на кону жизнь, и этот бой очевидно насмерть, а уважаемому шляхтичу с богатой историей лучше выбрать смерть от руки врага, нежели быть изнасилованным и брошенным на произвол судьбы. Бегло нащупав за спиной в стоге сена застрявшую чудом подкову, которых в целом хватало по всему сараю везде, Христофор наносит точный и мощный удар по пытающемуся связать хулигану, целясь в висок и, по характерному звонкому удару об кость, кажется, удар оказался фатален.
Казалось, что уже бездыханное тело подростка уже рушится, а спохватившееся его хватка постепенно ослабевала, отпуская Христофора из заключения. Эмбионом тело аккуратно спустилось на стог сена на земле, а последние судороги в ногах говорили о не лучшем исходе; короткий шок, оставшиеся на поле боя вояки пересматриваются с друг-другом, тяжелое дыхание, звуки заглушены, голова кружится; пару туманных морганий и силуэт подельника исчезает за дверью сарая и, парень не долго думая и стараясь настичь напавшего, на перегонку метиться к выходу, где сталкивается с ещё одним силуэтом, теряя подкову. Подумав, что это и есть тот обидчик, Христофор без раздумий, видимо, боясь и борясь за жизнь, впопыхах и в шоке целится своей длинной хваткой на шею, и после короткого, до пары секунд, столкновения и рукопашной схватки, старается придушить лежащего под ним врага. Вновь частое дыхание, короткая пауза и последующая эйфория как после передоза табака, пару морганий, — перед ним с посиневшим лицом та самая девчонка, застывшая в гримасе ужаса и пытающаяся завопить от боли, но крепкая хватка не позволяет не то, чтобы пошевелиться, но и произнести какой-либо звук, похожий даже на писк. То, что цель изменилась, Христофор понял и сразу же заметил несостыковку, но почему-то безосновательно не остановился. Как оказалось, ему нравилось и останавливаться ему что-то запрещало внутреннее, словно шепотом наговаривая не отказываться от удовольствия. Нравилось это легкое чувство, приятное наслаждение и превосходство в удушении, когда человек перед ним быстро синеет, бледнеет и теряет сознание, вскоре и умирает от удушья, в конце процессии испытывая своеобразный оргазм души и наслаждения.
***
Вскоре и без того мало сопротивляющееся тело прекратило лишние телодвижения, дыхание вовсе исчезло, а сердце не издавало ни звука. Короткую баталию теперь заглушила тишина рассвета, а Христофор, отошедший от мрака, шока и короткого ужаса, поправил свои вещи и довольно задумчиво оценил сделанную работу. Он не сомневался в своих действиях, не беспокоился, он получил удовольствие и странное чувство, чувство снятия оков. Здесь проснулся душегуб. Однако долго пробудиться ему не пришлось, вместо рассвета деревню встретил град горящих стрел, рой арбалетных болтов и крики, не менее писклявые и воинственные крики вдалеке деревни, откуда постепенно валил в чуть светлое небо густой тёмный дым. И без того сгустившегося после слухов о поражении княжеского войска смрада, настал визуально ныне ощутимый хаос и беспорядок. Трупный запах усилился в мгновение. На деревню шло беспощадное нападение флорских наёмников, через пятые тропы и проводников нашедшие неподконтрольный повстанческий поселок хакмаррцев среди топей. По адреналину начинающий душегуб вспомнил о том, кто он есть в обществе, — оруженосец своего пана, своего отца, и рванул к нему на встречу домой, но к сожалению, увиденная картина не прибавила уверенности, отец встретил его на смертном одре, будучи в агонии от попавшего в легкое арбалетного болта. После короткого диалога, деталей которого Христофор послушать так и не успел из-за нагрянувшего страха и общей неразберихи, тот забирает врученной отцом фамильный меч, с короткой фразой от отошедшего в мир иной отца /береги, как задницу свою, бестия!/. Попрощаться с отцом с почестями не получилось, пришлось бежать и прятаться в горящих руинах деревни, через резьбу в здании смотря на резню местного населения и как вчерашних, пускай и ненавистных ему, алкашей ловкими ударами палаша рубили на части иностранные наёмники.
Ближе к вечеру хаос постепенно стихал. Развлечение, поиск беглецов от неминуемой участи продолжался уже под фонарями. Христофора неспешно обнаружили, когда тот попытался свалить. Говорящие по чужому, по-немецки, а немцами называют у них всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он флор, или дартадец, или хобс — всё немец, окружили парня, который пугливо и инстинктивно начал перекрещиваться и начитывать заученную единственную молитву. Агрессор, поначалу словив конкретную хохму от увиденного, поверили в искренности и веровании Христофора, оставив того в покое и, удалившись с обозом, ушли восвояси с пленниками и награбленным в деревне добром. Один, среди кошмара.
***
Всё быстро кончилось, как и началось. Лишь по остаткам рыжих волос, Христофор, опознав обгоревший труп отца и недолго думая, достаточно наплакавшись, всё же нашел в разрушенной деревне вихрем пожара войны лопату и похоронил в кровавой земле своего отца, — Николая /Рыжего/. Последний из Ходкевичей. Оставаться долго на месте идея глупая, нужно бежать и драпать куда подальше отсюда, а куда — неизвестно. Через пару дней выживания в болоте, Христофор вышел на дорогу, где добровольно от изнеможения сдался флорскому патрулю. Объяснившись и представившись перед оккупантами бежавшим от язычников монахом, которому пришлось взять оружие в руки для защиты святынь Флоренда, тому предложили участие в отряде наёмников. Не долго думая, тот согласился и начал колесить по родной стране вместе с оккупантами уже в роли коллаборациониста, участвуя в разбоях, стычках и грабежах в одежде флорского монаха, скрывая лицо. Существенно сказалось пару случаев, когда отряд заходил в город и оставался на постой, то желание испытать оргазм, удовлетворение сказывалось на Христофоре, тот выслеживал ночью беззащитных крестьянок, преимущественно подростков, и с удовлетворением страстно душил в переулках, иногда прибегая к изнасилованиям, а когда местные поднимали бунты и возмущения из-за исчезновения своих детей — отряд по надуманной причине покидал поселок и уже вряд ли туда когда-либо возвращался.
Потом и война кончилась, хакмаррцы разбили флоров, а отряд коллаборациониста распался. Оставшийся в живых Христофор присягнул Виленскому княжеству, но уже представившись старой фамилией Ходкевичей и рассказывая направо и налево о зверствах флоров на родной земле, выдумывая перед окружающими его боярами истории о его героизме и прочей дичи, которую тот тщательно придумывал в своем манямирке. Титул Ходкевича восстановили, опять за хорошую гарнизонную службу того назначили воеводой местного повета, а вскоре и гетманом, тот за годы службы заполучил неплохую репутацию, хозяйство, челядь и, казалось, привел себя в лучшее положение, когда либо возможное. Душегубством занимался, но с редкой регулярностью и пользуясь своим титулом заманивал своих молодых жертв, где совершал сексуальные изнасилования, а потом жертв душил, от трупов избавлялся в реке или просто сжигал в печах по личному распоряжению.
Не принимал участия в виленской кампании из-за чего у него сложились плохие отношения с центральной властью. Вскоре был отправлен в ссылку на новые земли Предела для поддержания лоялистов великой княгини Лавры, что под начальством Клауса фон Лихтенштейна потеряли регион Шауляя.
Последнее редактирование:
на 9 
