Marylin Moore Mur
„Я считаю себя умным, чувствительным человеком с душой клоуна, которая всегда побуждает меня портить все в самых важных моментах.“
ООС информация |
Имена, прозвище и прочее | Родное имя - Мариано Велуччи Псевдоним - Мэрилин Мур Для друзей - просто Мэри |
ООС ник | migelus |
Раса персонажа | Семиморфит |
Национальность | Отсутствует, признает себя космополитом |
Возраст | 101 год |
Внешний вид |  |
Характер | Очень фамильярный, шумный, самовлюбленный, эксцентричный, распутный, тщеславный бард − как и все прочие барды, коих вы когда-либо знали, с пометкой о том, что ему уже чуть больше ста лет, за которые он успел множество раз влюбиться, разлюбить, полюбить и осознать разумные формы жизни − по крайней мере, так ему кажется, оттого он и считает себя образованным обывателем, каким-то чудом заслужившим звание доктора искусств и чести читать лекции в одном небезызвестном университете Остфара. Наделен стереотипной душой поэта, пылким артистизмом и по природе своей неизлечим. Не женат и женат не будет, уже однажды обручившись со своей первой лютней и трагически потеряв ее в недалеком будущем. |
Таланты, сильные стороны |
|
Слабости, проблемы, уязвимости |
|
Привычки |
|
Мечты, желания, цели | Добиться новых сценических и творческих успехов в Заокеанье и вдохновить обитателей новой земли на смелость в искусстве. |
Книга воспоминаний Мэрилина Мура
(Над названием надо будет еще поработать...)
(К черту. Не для публикации, после прочтения - СЖЕЧЬ!)
По-дартадски фамилия "Мур" пишется как "Mur", что с флорского переводится на амани как "стена". Да, стен в моей жизни было достаточно. Иначе, может быть, меньше пришлось бы биться о них головой и сейчас мне бы хватило мозгов, чтобы не тратить на мемуары о собственной жизни драгоценный папирус и чернила, а потому я хоть сэкономлю, не пытаясь описать каждый из сотни чертовых лет, что я порочу и прославляю Кеменлад своим существованием. Тем более, чем дольше живешь − тем меньше ценишь свое время, оттого далеко не каждый эпизод моего счастливого и глупого существования заслуживает быть высеченным пером.
(часть текста невозможно прочитать из-за большой винной кляксы)
Да знаете ли вообще! Я бы мог растянуть это вступление на несколько-надцать страниц, но, знаете, не хочу! Да, именно так. Не хочу! Полно уже издеваться над словом, я перелистываю страницу.
***
В некоторой деревне вполне себе определенной Дартадской Империи у не самой четкой границы с Остфаром человек по имени Густаво Велуччи вместе с некоторой морфитской женщиной неизвестного имени и рода допустил появление на свет невинного плода их порочной, как принято утверждать в Дартаде, любви. С таким жизнеутверждающим нарративом на сцену Кеменлада выхожу я без шанса узнать хоть что-нибудь о своей матери, наполовину сиротой, а в связи со скромным достатком моего кровного отца и его не самым удобным возрастом никакую иную женщину матерью я никогда не назову внутри своей врожденной роли. Неудалый чутка остроухий сынишка несчастного портного в какой-то дыре, откуда все бегут либо вглубь Дартада да подальше от военных споров, либо в отсфарском направлении да подальше от смрада дартадского расизма. Мне, отцом названному Мариано, не оставалось ничего, кроме как перечитывать сборник сказок в стихах, который папа унаследовал от своей матушки, а она от моей бабушки, а моя бабушка от маминой бабушки, а мамина бабушка от бабушкиной бабушки. Видимо, до меня ремесленникам в этих краях жилось получше, о чем напоминает исключительный навык чтения, который, как неимущественное наследие, переходит от поколения к поколению. А потом перечитывать одно и то же мне надоело − вот так неожиданность! Пришлось фантазировать самому, тогда я стал делиться фантазиями с другими несчастными детьми. Когда я был уже отроком, мы с отцом перебрались из деревни в небольшой город, где размещалась крепость приграничной армии какой-то там важности. Там я впервые прикоснулся к музыке. Нет, я не скажу, что это было как первый поцелуй − целоваться мне доводилось и раньше. Я был оскорблен. Оскорблен тем, что не имел возможности притронуться к лютне раньше, хотя даже в этот раз я разрешения не спрашивал. Я поругался с менестрелем по имени Гильом.
"Гиль-Гильом-Гильом-Гильом,
ну какой же ты пижон."
В общем, он взял меня в ученики и помог раскрыть мои природные задатки, с которыми я быстро его превзошел. Став юношей, я уже соревновался с ним по числу окон, из которых приходилось бежать среди ночи, хоть лютня у нас была одна на двоих и принадлежала, как ни крути, ему. А потом пришла она − Мэрилин.
***
В наш приграничный городок проникло чудо. Этим чудом была морфитка из лесных партизан с остфарскими шевронами, которая прибыла для разведки в городскую крепость. Ее звали Мэрилин, она была родом из Флорэвенделя и куда лучше говорила по-флорски и по-морфитски, чем по-остфарски, но так мне было проще ее понимать, владея только лишь дартадским − языки-то похожие. Остфарцев у нас время от времени показательно казнили или пытали на городской площади, оттого я хорошо знал фонетический характер их языка, но ни слова, конечно, не понимал... кроме ругательных, наверное. Так вот, я нашел ее случайно, когда хотел уединиться в лесу с Лючией по кличке "Чайка" (у нее был просто ужасный смех, но на сеновале она была, была... у-ух!), она попала стрелой в глаз Лючии, я безумно испугался и чуть было не заплакал, но быстро утер слезы, когда увидел острые уши. Любовь с морфиткой − все, о чем я мог тогда мечтать, а она и не против была. Условием нашей любви оказался бытовой шпионаж. Мне приходилось приглядывать за приграничным отрядом, чтобы в случае появления удачного момента для диверсии сообщить ей, но до этого даже не дошло. Один солдат пристал ко мне из-за ушей − семиморфитов, понятно, не любили, но жить все-таки давали − лишь бы подальше от столицы держались. Так вот, он помял мне грушу, а потом достал нож − в тот вечер он поймал жену за изменой и отдуваться пришлось мне. На грани смерти мне пришлось убедить его в своей важности и я сказал, что приведу его к стоянке морфитской диверсантки. И я действительно сдал ее, но меня обманули! Они не отпустили меня на свободу и даже сбежать не дали. Они решили устроить показательную казнь со мной и морфиткой, чтобы какому-нибудь Гильому никогда не взбрело в голову повторить мой опыт.
***
Ночь перед казнью. Прежде я провел в темнице ровно одни голодные сутки, смотря на ремонтирующуюся стену напротив, которая держалась на паре деревянных опор, отчего свалить ее можно было лишь несколькими умелыми взмахами топора. Да я бы и сам ее обрушил! Но у меня не было топора и чтобы пролезть через решетку мне нужно было бы просидеть там еще неделю − может, тогда бы я в достаточной мере исхудал. Так вот, ночь. Да, последняя ночь! Мы с морфиткой сидели в соседних камерах. Я периодически пытался с ней поговорить, но она почему-то не отвечала мне взаимной инициативой (до сих пор не могу понять, за что она была так зла на меня − кто б ее любил, если бы меня зарезал солдафон?!). И вот мне ответили. Нет, не она. Какой-то офицер вышел из темноты и приказал мне заткнуться. Приказ я выполнил и забился в угол, готовясь получить новые шрамы, но вместо этого он сказал приготовиться к побегу. Мэрилин пообещала мне, что как только окажется на свободе, то сразу перережет мне глотку. Я надеюсь, она тогда шутила. Незадолго до восхода солнца Дарон Мур, так звали того офицера, снес топором балки и разрушил ремонтируемую стену, предварительно открыв нам клетки. Я выбежал первым и вскарабкался на развалины стены, протянув руку Мэрилин. Она отказалась принимать мою помощь и попыталась забраться сама, но после меня хвататься было толком не за что, а солдаты уже бежали к нам. Дарон спас морфитку от меткого лучника своим телом, отдав свою жизнь, а Мэрилин все-таки прибегла к моей руке помощи. Мы бежали, не зная ног, но я побежал еще быстрее когда остался один − Мэрилин подстрелили. Я добежал до пущи и теперь единственным шансом на спасение было встретить партизанскую группу. Я начал выкрикивать единственные слова на морфитском и остфарском, которые знал, еще сильнее повышая риск нарваться не на партизан, а на дартадских разведчиков. Тем не менее, я сейчас пишу эти мемуары, а значит в тот раз мне повезло и я выдал себя за жертву расизма, попросив в Остфаре убежища.
***
В остфарской деревне мне открылся совершенно иной мир, который мне долгое время не был понятен, ибо остфарского я, как известно, не знал. Однако, женщины меня быстро научили. Я гулял от деревни к деревне, открыто попрошайничая, веселя людей пением без слов в сопровождении какой-то нелепой игры тела и мимики, за что мне до сих пор стыдно. Но главное, что дойдя до Стхаёльхейма я уже владел остфарским лучше некоторых плавучих купцов. В большом городе было проще найти себе развлечение, потому что кроме дев я вновь находил проявления искусства. И поверьте мне, местные барды ни в какое сравнение не идут с Гильомом! То есть он им в подметки не годится. В одном кабаке мне попался старый менестрель в ужасном состоянии духа. Едва справляясь с языком, я спросил его, бард ли он (как будто по лютне и вызывающему наряду не было видно). Он посмотрел на меня и рассмеялся. Он был человеком почтеннейшего возраста и уже практически потерял голос, что не давало ему выступать. Он спросил, как меня зовут. Тогда я впервые представился Мэрилином Муром. Он снова посмеялся − на сей раз из-за женского имени. Я как-то нелепо отшутился и закончил мыслью о том, что поэт в душе своей должен быть ни мужчиной, ни женщиной, а лишь чем-то между. Выразился я тогда очень странно, но он-то был не простым остфарцем, и потому смог понять, что я хотел сказать. Тогда он сказал мне, чтобы я забирал его лютню, песенник и пестрый костюм, а потом забыл о нем раз и навсегда. Сейчас я понимаю, что он, наверняка, утопился или допился до вечной спячки. Но зато у меня был инструмент, приличная одежда и песенник, а значит оставалось только расшифровать для себя остфарский алфавит, с чем мне помогла некая Лия, дочь рыбака. Спустя пару лет я стал известен по всей набережной, хотя некоторые надо мной смеялись из-за дивного акцента (завистники). Так я обрел свою первую лютню, на которой поженился по-пьяни, и дело, которым зарабатывал себе на хлеб, но до преподавания в Стхаёльхельмском университете мне было еще далеко.
***
Ну что это за нытье! Скука! Ссскккууукккааа!!! Кому нужен столь упорядоченный и точный отчет о моей жизни? Память у разумных существ иначе работает, если позволите мне судить по себе. Позволяете? Тогда, надеюсь, поймете, почему в дальнейшем повествование будет более... эпизодическим. Чтобы выплеснуть сто лет на бумагу − мне понадобится еще лет сто, а семиморфиты столько не живут! Так я еще выдумки про себя не считал, вот так да. Ну извольте, вот эта вот нудятина с "расшифровать остфарский алфавит..." звучит еще тщеславнее, чем мои лекции. Довольно оправдываться, это все-таки моя летопись, да? Нет! Никакая это не летопись! В летописи все должно быть так: "Год такой-то такой-то. Я такой-то такой-то. Сегодня в такое-то время такой-то царевич плюнул мне в лицо и пишу я об этом, чтобы зафиксировать на оси временных лет его свинское поведение и свою никчемность". Нет, такого не будет. Это же книга воспоминаний, так что я буду вспоминать только то, что хочу вспомнить! Вам не надоел этот восклицательный знак? Кажется, я кричу на бумагу, а вы читаете это в уме с соответствующей интонацией − разве не смешно? Я сейчас с ума сойду, дамы и господа, во избежание чего я меняю абзац.
***
Однажды приплыл я в Мэр-Васс, посмотреть на идейного наследника морфитской цивилизации. Это того стоило! Все такие надменные, о высоких подбородках и голубых глазах. Им кажется, что ни один прибывший из-за океана не понимает их языка, не смотря на то, что морфитский-то от дартадского и флорского недалеко ушел. Вы знаете, тут я даже почувствовал себя как в Дартаде. Да-да! Видите ли, у меня уши недостаточно длинны для морфита и слишком остры для человека, но это не столь важно. А важно то, что Неро − город очень богатый на творцов, в первую же очередь − на живописцев. Море в их работах как будто еще буйнее, чем в реальности. Там я познакомился с семиморфитским художником по имени Салазар Корвус, мы любили с ним выпивать и говорить о женщинах. И он и я находили в этом пользу. Например, я находил ему заказчиц на портреты. Ну, знаете, каждая женщина стремится сравнить свою красоту с чему-то, с чем сравнить ее может только такой краснобай, как я. Например, с морем. И вот, мы писали портрет для морфитки Сильвии на фоне мачт торговых галеонов. Писали ее голой. Но возникла у нас небольшая заминка... Каждый хороший мужчина знает о том, как тонка женская душа и как ей порой тесно в собственном теле, из-за чего им вечно что-то не нравится в самих себе. Заказчица предпочла, чтобы на портрете ее груди были больше, чем в реальности. Чтобы Салазар мог точно изобразить объемы форм, игру света, нужен был какой-то реальный объект, обладающий похожей формой и объемом. В общем, нам нужно было где-то найти две спелые дыни. Художнику нельзя было оставлять мольберт и заказчицу, потому за ягодами пошел ассистент − я. Ну я пошел на рынок и вступил в торг с женщиной, продающей разные фрукты и ягоды. Я предложил ей песню с ее именем в обмен на пару спелых и сочных дынь. Она похихикала и согласилась. И тут я начинаю:
"...Ах, Матильды ягодки
так спелы и сочны.
Так ждут они, так ждут они
пришествия любви..."
Она вся краснеет, улыбается и заявляет, что нам нужно отойти, ведь не может она просто взять и отдать мне ягоды на глазах у всех посетителей рынка, это будет нарушением негласных норм рыночных отношений. Она привела меня к своей ночлежке и начала раздеваться. Соблазн был велик, но я переборол свою похоть и воскликнул, что я не хочу ее любви, мне нужны только две спелые дыни во имя искусства! Она в плачь да в крик, проснулся ее муж, а она говорит, что я хотел сделать с ней что-то нехорошее. Я понял, что нет смысла пытаться оправдаться. К моему огромному счастью, на столе у них был прекрасный арбуз размером с голову взрослого мужчины. Выбора не было, я схватил зеленую ягоду и побежал к Салазару, сломя голову. Мне не хватило лишь пары метров, чтобы доставить реквизит целым и невредимым, но я поскользнулся на щебенке и уронил арбуз, который упал и раскололся прямо перед мольбертом, забрызгав полотно и художника красной мякотью. Я думал, что все пропало, но... Арбуз раскололся на две идеальных половинки. Каждая половина была все еще больше в диаметре, чем подходящая дыня, но выбирать не было из чего. Заказчица не собиралась выпрашивать у своего небогатого мужа деньги на ягоды для написания ее портрета, на который и без того ушли последние сбережения. Салазар написал картину с тем, что имелось. И вы мне не поверите, но морфитке невероятно понравился результат! Да, полу-ягоды значительно превосходили в размере ее собственную голову, от чего картина выглядела, мягко говоря, неестественно, но, видимо, такого результата она и хотела, стесняясь рассказать об этом художнику. А я не в праве винить себя или уж тем более художника за то, как все вышло, ведь искусство − это про свободу форм и их размеров. Вот вам и тост!
***
Путешествие по Флоресу продолжается! В поисках свободы я попал на небольшое владение (или, как говорят у них, "majątek") человека на редкость образованного по меркам Хакмарри. Оказалось, что он там родился, получил образование в Мэр-Вассе, где он меня и выцепил, а потом вернулся на родину, поселился в деревне и построил себе там чудесную усадьбу, заслужив абсолютное доверие местных в небольшой деревне. Так вот, у него была дочь. Две дочери! Он отправился в Мэр-Васс, чтобы найти им учителя грамоты. Но учителя он так и не нашел, потому что перед этим успел найти меня и понял, что лучше меня их никто и ничему не научит. А я не имел права заставить его в этом усомниться. Выделил он мне комнатку очень приятно обставленную, представил меня всем местным и даже выдал мне хакмаррский разговорник. А теперь представьте себе и поверьте мне (а зачем мне врать?): Хакмаррские селюки − лучшая публика! Ни от кого я не встречал подобной отдачи, отдачи с такой страстью! Про женщин даже начинать не буду, но я не мог спокойно довольствоваться ими, пока рядом были те самые сестры. Хозяина звали Павел по фамилии Грушевский, старшую дочь − Дорота, а младшую − Анна. И то, как они себя вели − это просто удивительно. Обучал я их двоих, но младшая определенно испытывала к грамоте всеобщего куда меньше интереса, чем старшая. Дорота хоть и была увлечена предметом, но в присутствии меня была безумно застенчива и как будто притворялась более глупой, чем она есть на самом деле. По тому, как она ставила плечи за столом, как шевелилась ее грудная клетка, было очевидно, что она неровно дышит в отношении меня, но ей не хватало смелости, чтобы как-либо это выразить. Стоит учесть, что она не была доступной девушкой. У нее были безупречные нравы, которые сразу бы почувствовали лживую сладость в моих красивых словах. Самое интересное происходило за столом, когда вся семья и жители небольшого хозяйства собирались вместе. Дорота сидела напротив меня, слева от нее была Анна, а слева от Анны отец семейства. Матери у них не было. Так вот, в какой-то момент Дорота решила дать мне знак, нащупав своей ногой мою ногу под столом. Это почувствовала Анна, посмотрев мне в глаза с усмешкой, которую я никогда не забуду. Несколько дней спустя кто-то пришел в мою комнату ночью − это была Дорота. Я пытался объяснить ей, что мне конец, если ее визит ко мне рассекретят, не говоря уже о том, что нас могут найти в одной постели! Она легла рядом со мной, просто легла. Я положил руку на ее талию, приобняв, но все также держал себя в руках − этого она от меня и хотела. Она призналась мне в любви, в искренней любви, но нам нельзя было быть вместе. Я понял, что это первый раз, когда кто-то любил меня по-настоящему, в этом не было ничего грязного и пошлого, это было светлое чувство, светлейшее из всех. И тут моя дверь опять открылась. Вошла Анна. Она тихо хихикнула, ничего не говоря, и легла с другого бока от меня, положила на меня руку, все также не выронив ни слова. Она дразнила меня, и тем более дразнила свою сестру. Это привело к словесной перепалке шепотом, но затем одна из них выронила одно слишком громкое слово, его я никогда не забуду. Это было слово "kurwa". Сестры поняли, что случилось, тихо и быстро вернувшись в свой покой. Но для меня было уже поздно. Утром в моей комнате сидел Павел с шашкой у стены. Он сказал мне собирать вещи и вскоре мы уже были у границы Флорэвенделя. Он показал мне пальцем, куда бежать, и дал время, чтобы я мог уйти за горизонт с глаз его долой. С тех пор в Хакмарри я больше не осмеливался появляться.
***
Это был дождливый день в глубине Флорции, а точнее в городе Амулето. Введу вас в курс дела: я сводил концы с концами в Бамболе и вступил в преступный конгломерат "Бамбольских крыс", который частенько работал на власти города, выполняя грязную работу по добыче сведений, который должны помочь Бамболе занять доминирующее положение в окрестностях Вальмина, столицы провинции. И в ходе этих интриг одна из моих тогдашних соратниц, Меренна, без вести пропала в ходе визита в Амулето. Из душевного порыва я отправился к ней на помощь. Мне удалось найти лояльного стражника города Амулето, который провел меня в темницу, где была заточена рыжая дама воинского, я б сказал, телосложения. Нет, я с ней никогда не был более близок, чем друг, тем более она была в связке с криминальным авторитетом по кличке "Герцог", а я и без того имел пару, так вот... Моя затея провалилась. Я тоже загремел в темницу и сидел в соседней камере с Меренной. Но оказалось, что у нее был план! По крайней мере, она мне так сказала. Я же все еще не знал, что спасет нас от казни на виселице. Тогда я насчитал тринадцать часов заточения, как вдруг в казематы пришел никто иной, как молодой правитель Амулето, приказав отвести меня на виселицу. И вот я уже в петле. Жду, когда приведут мою подругу и ей тоже накинут грубый канат на шею. Так, собственно, и было. Лорд читает свою пафосную речь, а потом... с нас снимают петли, представьте себе! Нас отвели в храм Святого Флоренда и начали какую-то странную судебную церемонию. Я первым раскаялся и благополучно получил свое помилование, ведь даже лорд Амулето понимает, что нельзя загубить такой величины талант! Кхм... Что ж, настала очередь Меренны. И вдруг, сразу после раскаяния, она объявляет, что беременна. Беременна, Флоренда меня побери! Тогда я, правда, не понял, был это блеф или нет, но у нее получилось! Ее тоже помиловали, а позже все узнали, что она действительно была беременна. Наверное, сейчас ее ребенок уже стареет, но давайте вернемся во Флорэвендель. Я был настолько под впечатлением от этой удивительной церемонии, что даже остался в храме, чтобы собраться с мыслями. В какой-то момент мне даже показалось, что я молюсь. Однако мои мысли прервал чей-то надменный голос. Это был местный дворянин средней величины, который пытался изобразить сочувствие по отношению ко мне и выразить тем самым превосходство. Но это была лишь прелюдия перед тем, чтобы вызвать меня на дуэль! Я ответил, что принимаю его предложение, даже договорился о времени и месте. Он покинул храм и только убедившись, что он не ждет меня на выходе, я покинул Амулето раз и на всегда, посетил пьянку с "Бамбольскими крысами" по оказии своего фееричного спасения и будущего ребенка Меренны, и совсем вскоре покинул Флорэвендель, решив вернуться на родной Трелив и, наконец уже, осесть.
***
Хоть я и родился в Дартаде, родиной назвать его язык у меня никогда в жизни не повернется, а значит проще признать себя безродным − и замечательно! Так намного более романтично, так еще и ничего меня не сковывает в выражениях, в любви, да и в ненависти. В общем, даже сейчас назвать хоть Остфар родиной у меня не получилось и вряд-ли получится, так что просто скажу, что я его люблю. Люблю я и бескрайний морской горизонт, открывающийся с бухты Стхаёльхейма. Когда я вернулся туда, мне было уже около восьми десятков лет, следовательно на момент написания мемуаров я здесь уже почти двадцать лет беспрерывно. И что же я все это время делал? А я пошел из бедолажного менестреля превращаться в человека ученого и образованного − поступил в местный университет, закончил обучение и выбрал остаться, став один из лекторов артистического и философского факультетов, параллельно ведя кружок иностранных языков. Скучать мне не приходилось, через меня проходили все самые актуальные труды гуманитарных гениев, да и молодые студенты стареть духом не давали. Но я же не просто так пишу об этом в прошедшем времени, да? Ну конечно же! Как можно сидеть здесь, в Стхаёльхейме, с шикарным видом на бескрайний океан, если почти только что стопа разумного существа впервые ступила на совершенно новые и ранее неизвестные просторы Заокеанья! Если вы нашли это на моем рабочем месте, то знайте: я уже не вернусь в Остфар, уж простите, что даже не попросил отпуск. Я вообще не уверен, вернусь ли я в "Старый Свет" когда-либо еще. Я вообще не уверен, доплыву ли я до этого Заокеанья или это просто выдумка морских разбойников и работорговцев. Плевать! Если это выдумка, то настолько замечательная, что я рад потерять жизнь, в нее поверив! Ах, да, добавлю еще, если вы это читаете и моей лютни нет в комнате: я уже отчалил!
Последнее редактирование:
