ООС:
Имя: Логан Сангус ныне, Йозеф Миранд при жизни
Ник: Logans (анкету не писал)
Возраст: 31 при обращении, ныне чуть больше двухсот
Поколение: 6-ое
Внешний вид: С виду, мужчина средних лет со светлыми волосами. Ростом чуть выше среднего, комплекцией
не выдается. Идеально ровная осанка, выразительные глаза и улыбка могли бы привлекать
внимание окружающих.
Характер: Почти искренне верующий в свое божество, относится к иным расам пренебрежительно. Является
эталоном величия и грации, самовлюблен. С легкостью распоряжается судьбами других
существ. Считает свою веру истинной, но способен стерпеть язвительность.
Невероятно амбициозен, считает себя пророком.
Таланты: Красноречив, у Логана подвешен язык, так что способен расположить к себе существо,
даже без использования дара тьмы.
Слабости: Огонь, серебро и солнечный свет. Ненавидит любых неверующих, считая
их недостойными.
Человечность: 4 бесчувственный
Мечты, цели: Возродить культ и распространить веру. Дожить до явления Сангии этому миру.
Имя: Логан Сангус ныне, Йозеф Миранд при жизни
Ник: Logans (анкету не писал)
Возраст: 31 при обращении, ныне чуть больше двухсот
Поколение: 6-ое
Внешний вид: С виду, мужчина средних лет со светлыми волосами. Ростом чуть выше среднего, комплекцией
не выдается. Идеально ровная осанка, выразительные глаза и улыбка могли бы привлекать
внимание окружающих.
Характер: Почти искренне верующий в свое божество, относится к иным расам пренебрежительно. Является
эталоном величия и грации, самовлюблен. С легкостью распоряжается судьбами других
существ. Считает свою веру истинной, но способен стерпеть язвительность.
Невероятно амбициозен, считает себя пророком.
Таланты: Красноречив, у Логана подвешен язык, так что способен расположить к себе существо,
даже без использования дара тьмы.
Слабости: Огонь, серебро и солнечный свет. Ненавидит любых неверующих, считая
их недостойными.
Человечность: 4 бесчувственный
Мечты, цели: Возродить культ и распространить веру. Дожить до явления Сангии этому миру.
Итак, топик писался неделю. Имеет структуру дневников, разные главы написаны от лиц разных персонажей. Надеюсь, вам понравится, я уж очень старался)) подходящего саунда, увы, не нашел
Глава I. Последняя запись
I.«Мир без сожалений»Я, бывший Йозеф Ми́ранд, пишу эту запись в кончину своей прошлой жизни. Мой Пастырь попросил меня написать это. «Отрекись от прошлого тем, что ясно взглянешь в лик его, и да откроются перед тобой поля из крови к новой вере», — сказал он. Что же, это моё признание, моё прощание с моим прошлым Я. Все записи после этого будут новыми, будут лучшими…
Я родился в 51 г. четвёртой эры в бладрайз, в ночь, когда луна была почти полностью красной. Это всё, что я помню о своём рождении. Точная его дата утерялась в глубинах моей памяти ещё давно, так что я и мыслить позабыл об этом дне. Мы с семьёй были чистокровными Дартадцами: моя мать родилась в сельской местности и со временем перебралась в столицу, там же родился и вырос мой отец. При их встрече отец уже служил в армии, но это не помешало им сойтись. Мой отец участвовал в небольших походах: иногда его отправляли, чтобы разобраться с «неверными» или уродами, в сражениях с которыми он и зарабатывал себе славу. В то время они мало виделись с материю, но несмотря на это отец еженедельно отправлял ей деньги с жалования и всячески поддерживал. Когда пришло время, отца, как милитеса, отправили на одну пограничную крепость недалеко от какой-то деревушки. И хоть многие из его окружения восприняли эту новость с огорчением, ведь их покидал их дорогой товарищ, отец и мать были счастливы, ведь всегда стремились к тихой жизни, которая, как они считали, была обеспечена среди природы на границе. В это время я уже был зачат, поэтому отец и мать долго размышляли о том, что верным решением будет остаться в столице до рождения ребёнка, но пытаться задержать приказ было бессмысленно, и уже в скором времени они прибыли на ту крепость.
Странно, но я довольно смутно помню это время. И хоть этот период и был лучшей порой моей жизни, память моя отказывается вспомнить даже название той деревни, не то что крепости. Единственное, что я помню, — это лес. Крепость и деревня находились рядом с западным побережьем Трелива, и на юге от них находился огромный лес, расположенный между двух хребтов. Этот лес часто находился под наблюдением, потому что, пройдя сквозь него, можно было попасть в Арварох, но я никогда не слушал взрослых, запрещавших мне в нём гулять, поэтому большую часть детства провёл именно в нём. Огромные стволы разных деревьев, солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листья крон деревьев — эти впечатления юнца остались у меня надолго. Само поселение было небольшим: это была скромная деревушка со своей кузней и с множеством полей. В ней было домиков пятнадцать от силы. Люди там занимались чем могли, и часть продуктов всегда отдавали для крепости. Впрочем, не помню, получали ли они что-то взамен. Они были довольно бедны: их дома были просты и построены вручную, а большая часть населения состояла из старух, и мужчин было совсем немного. В деревне и крепости все понимали, что, десятилетие другое, и деревня вымрет, а дома запустеют.
Мы же с матерью жили в одном из таких домов: простое бревенчатое строение с чердаком, наполненным соломой, печью и парой скамеек, столов, да стульев. Возможно, мы бы и жили богаче, если бы эта деревня чаще соприкасалась с внешним миром, потому что даже мебель здесь была в основном самодельная, а торговцы приезжали крайне редко, исключая, конечно же, повозки, на которых привозили пропитание для крепости, когда деревенских запасов не хватало. Отец же почти всегда был в крепости. От нашего дома до крепости было примерно двести шагов, но даже так попасть в неё было невозможно, ибо никого из населения не пускали. Разве что иногда отец каким-нибудь образом освобождался и проведывал нас с матерью, иногда принося разную еду из крепости, — мы с матерью всегда безумно радовались его приходу. Основные деньги в семью приносил отец, отдававший матери часть из жалования. От этого она иногда отправлялась к ближайшему городу за покупками, но в основном работала в поле и на огороде. Отец же, как попал в крепость, больше оттуда не выезжал. Его больше никуда не отправляли, что нередко тяготило его мыслями о его «ушедшем потенциале».
По перво́й мы действительно были счастливы. Я родился почти сразу после приезда, так что с самого детства смог лицезреть счастливые лица родителей. Но чем больше времени проходило, тем более и более это место становилось проклятым для нас. Здесь редко бывали особые холода или знои, редко было ясное небо, и очень часто было ветрено из-за ветров, летевших с океана или с востока. Иногда казалось, будто с каждым годом погода здесь делается всё хуже и хуже. Самые главные проблемы начались уже спустя семь лет, как мы сюда приехали. Отец и мать захотели ещё одного ребёнка: мальчика — но тот не выжил, и умер почти сразу же после рождения. От этого события моя мать впала в апатию, а отец стал очень злым. Мать понимала, что внутренне, как и любой родитель, отец винит себя в смерти сына, поэтому не сопротивлялась и не бастовала, когда он её бил. Ей же день ото дня становилось только хуже, отчего она даже перестала ходить за покупками или работать в поле. Отец тоже был не очень здоров: один раз, когда он остался у нас ночевать, я проснулся ночью и заметил, как он вышел на улицу. Прислонившись к двери, я услышал плач, но, случайно скрипнув дверью, спугнул отца. Он тогда очень сильно рассердился на меня и много бил, но я тоже не сопротивлялся. Уже тогда, мне кажется, я понимал, что отец, бывши человеком военной закалки, просто не знал, как ещё справляться со своей слабостью, кроме как так её скрывать. Вероятно, я понимал, что каждый его удар по мне — это два удара по его сердцу. Через две недели после того случая моя мать повесилась. В своей записке она просила прощения за горе, которое, якобы, причинила. Думаю, она тоже винила себя в смерти моего брата, как делают все матери.
Как ни странно, но мой отец взял себя в руки после смерти матери. Он взял меня с собой в крепость, и больше я не был в той деревни. Что стало с матерью, я тоже не знаю — отец сказал, что она теперь «отдыхает в деревне». С этого момента началось моё обучение в этой крепости. Где-то полгода я пробегал в ней без дел, потому что отец хотел дать мне время привыкнуть, а после, когда мне исполнилось восемь, он стал меня обучать. В крепости, в одном из зданий, была неплохая библиотека. В основном там хранились религиозно-военная литература, и довольно мало было чего-то сказочного или романического. По этим книгам отец учил меня и писать, и читать, а впоследствии я и сам зачитывался ими наизусть. Отец был очень счастлив обучать меня и почти не был ко мне требователен: редко когда он мог ударить меня или накричать. В этой крепости я жил весьма легко и вальяжно, отчего даже слегка забыл прошлое горе и тяжесть жизни. Я схватывал всё очень быстро, ибо очень хотел понравиться отцу, и уже к моему одиннадцатилетию мы впервые приступили к тренировкам боя. Отец сам обучил меня, как держать меч и сражаться, научил меня приёмам и техникам боя, так что уже совсем скоро я обучился многим основам. Хотя, конечно, было и множество не лучших моментов. Один раз, когда я тренировался с пугало, отчего-то разозлившись, я изрубил его почти полностью, сам изрядно поранившись собственными ударами. В другой же раз я отчего-то очень вспылил, и изрубил мечом местную дворнягу. Отец не сильно ругал меня за это: видимо, видел в этом что-то смешное. Иногда мне даже было тошно от того, как мягко он со мной обходился, но, впрочем, я всё равно никогда этому сильно не противился.
В скором времени подошло моё шестнадцатилетие. К этому моменту я уже очень неплохо владел мечом и стал изрядно скучать. Отец видел это и мысленно мне сочувствовал. Все дни я проводил в ужасной скуке, и даже тренировка боя стала мне прельщать. Тогда мой отец, ставши крайне сентиментальным под старость, захотел… сбежать. В одну из ночей, когда мы с ним прогуливались по крепости, он рассказал мне о том, что уже долгое время копит деньги и ведёт переписку с неким кочевым торговцем. Мол, отец уже договорился, и через пару ночей мы с ним выйдем из крепости, после чего этот торговец заберёт нас… куда-нибудь. Отец, наверное, и сам не верил в свой план. Подобное нарушение было крайне серьёзным, и избежать наказания, думаю, даже он сам не надеялся. Я же с восторгом воспринял эту новость и стал готовиться к поездке.
Уже через пару дней мы с отцом ночью выбрались из крепости, сказав караульному, что выходим на обход — или что-то такое. Мы вышли наружу и пошли вокруг стены. Когда мы сделали круг, мы аккуратно стали отходить от крепости и уже через десять минут были вблизи того самого леса на юге, в котором я гулял ещё в детстве. Когда мы уже ждали торговца вблизи опушки, отец рассказал мне о своей идее, поразившей его, как он сказал, «в последний момент». Он рассказал, что, раз он будет объявлен вне закона в Дартад, то мы можем сбежать в Арварох, или в другое государство; что мы можем начать новую жизнь, но… Но по его речи я уже понял, почему он был так смел. Пот стал проступать по его лбу, и капельки солёной жидкости уже блестели в свете луны. Его руки тряслись, а голос надрывался. У него была явная лихорадка с бредом. Когда я оглянулся по сторонам, ко мне пришло ещё одно осознание: «Торговец… его нет». Я сразу же понял, что торговец, переписка — всё это было частью бреда старика. Когда я повернулся к отцу, тот сидел, качаясь в сумасшествии. Я быстро подбежал к нему и обыскал, не обнаружив даже денег, которые он якобы копил. Каким-то образом он настолько сошёл с ума, что даже смог и меня убедить в своём бреде. Когда я отошёл от него, я увидел двигающиеся к нам огни. Они шли от крепости и быстро приближались в нашу сторону: это были патрульные, выехавшие на наши поиски. Меня охватила паника: я не понимал, что делать, и от страха уже рисовал в голове, как нас арестуют и посадят или, того хуже, казнят. Сам будто в сумасшествии, я стал озираться по сторонам, ища выхода, как вдруг моё внимание привлёк лунный блеск моего меча, брошенного наземь при ожидании «торговца». Я быстро поднял его с земли и встал напротив отца. Нависая над ним, я держал меч перед его грудью, одетую в лёгкую тканевую одежду, без тех доспехов, которые он так любил носить и которые оставил в крепости при побеге. Боковым зрением я видел, как огни приближались. Тогда я последний раз взглянул в глаза отца: чисто-голубые, они отражали лунный свет и были подобны чистым озёрам. Мильком в голове пронеслись слова матери, которые она произнесла, когда я спрашивал её, почему она полюбила отца: «Наверное… из-за его глубоких голубых глаз. Они… они всегда так блестели…» — я спрашивал её об этом перед сном в ночь, когда она повесилась, так что это были последние её слова мне. Через мгновение я вонзил меч в грудь отца. Он прошёл почти насквозь. Когда прискакали солдаты, я уже сидел рядом с телом отца на земле, еле сдерживая слёзы.
— Что… что произошло? — спросил один из солдат, подойдя ко мне.Молчание сопровождало всю крепость в ту ночь и на следующий день. К слову, никто даже не спрашивал меня об этом событии больше. Все или поверили мне, или не желали верить во что-то иное.
— Этот нарушитель хотел сбежать. Мы проводили обход, и в один момент он… побежал. Я догнал его — он начал сопротивляться. Тогда я его убил, — с этими словами, с комом в горле я встал и направился к крепости.
В комнате отца после этого обнаружили те самые «письма», которые он писал своему «торговцу». Это оказались переписки с самим собой — это поняли по почеркам: они везде были одинаковы. Отец писал какому-то Данте, Герону — многие имена были просто выдуманы... за исключением одного. Вместе со смертью отца в небытие канула и моя жизнь в крепости, как любая надежда на завещание. Некоторые солдаты по доброй памяти дали мне денег, после чего я, прихватив еды, отправился на восток, ближе к цивилизации. Проходя сквозь деревню, почти полностью вымершую, я, вспомнив письма отца, решил зайти в наш старый дом. Двери и окна избы были заколочены, что меня удивило, но, немного поковырявшись, я всё-так смог оторвать доски и попасть внутрь. Пугающий запах гнили поразил меня, и, пройдя в дальнюю комнату, комнату матери, я с удивлением обнаружил её до сих пор висящей под потолком. Почти полностью облезлый труп по-прежнему висел на старой верёвке. Повернув голову, я обнаружил большую щель в заколоченном окне, под которой на столе лежала куча бумажек. Подойдя ближе, я понял, что это были письма, и написаны они были отцом.
«Бедный отец, он так не смог принять смерть матери, что продолжил верить, будто она жива.» Сложив все эти письма в сумку, как развлечение на будущий поход, я вышел из избы и пошёл на восток. Отныне мой мир был без сожалений.
II. «Мир без чувств»С того момента прошёл год. В течении месяца я блуждал по Дартаду в поисках места, где мог бы остепениться. Сначала я думал пойти в столицу, но какое-то презрение не давало мне приблизиться к стенам нашего славного града. Тогда я решил остаться в каком-нибудь пригороде. Я из принципа не хотел идти в армию или иначе зарабатывать себе на жизнь мечом, поэтому решил стать ремесленником, обучившись у какого-нибудь человека. Я долго блуждал, но по итогу смог найти какое-то герцогство в двух тысячах диригинтес от столицы. Оно было довольно обстроенным: там было множество каменных зданий, были пабы и разные мастерские с рынком. Я надеялся найти какого-нибудь ремесленника и податься ему в ученики. Рассчитывал, что старый человек, не имея наследников, обучит меня как будущего владельца его лавки. Если даже нет, я бы мог сам обучиться, хоть я и не знал, каким образом.
Это герцогство располагалось на западе от столицы. Тут часто проходили торговцы, и иногда даже случались городские празднества. Люди здесь жили вполне хорошо и даже богато, особенно по меркам большинства подобных поселений. Замок герцога находился на лёгкой возвышенности среди вершин деревьев. Само поселение располагалось ниже на юге. Дальше на юг были несколько полей с разными культурами. Люди здесь промышляли всем: они охотились в лесу неподалёку, много работали в полях и торговали друг с другом. Сам герцог в городе был очень известен и славился своим умом и рассудительностью. Он был уже довольно стар и воспитывал двух сыновей. Один из них с детства был инвалид и всегда был сокрыт от глаз. Второй очень походил на отца, но был крайне нагл и ветрен, какими часто бывают дети богатых сословий, но всегда мог стать серьёзен, если ему приходилось, чем отец его часто гордился. Также про этого герцога ходило и множество легенд. Самая известная гласила, что этот старик продал душу нечистому за то благополучие, которым полнятся его владения. Что он бессмертен и никогда не сгинет. Особенно люди боялись портрета, который висел в замке герцога. Никто не видел этот портрет, несмотря на то что он висел на видном месте, но именно это и пугало горожан: людей, которые его видели, не было.
Я прибыл в этот город в разгар зимы, в торуэле. В тот же день, как я прибыл, я нанял себе комнату в одном из постоялых дворов. На следующий же день я пошёл по городу искать себе учителя. Как это часто бывает, богатый город встретил меня хуже любой даже самой бедной деревни: люди то и дело отворачивались от меня, бо́льшая часть продавцов с руганью отгоняла меня от любых прилавков, считая какой-то чернью (даже несмотря на мою относительную опрятность) — но, как и везде, был один человек, который не отказал мне в помощи. Мефтор Гатский, названный в честь наследника Императора Авеллиуса, был обычным ремесленником и работал в основном с металлом. Вообще, он был мастер на все руки: шитьё и починка одежды, работа с кожей и с шкурами, охота и продажа мяса — но больше всего он любил работать с металлом и делать из металла разные узорчатые кованные цветы или орнаменты, которые сам же крепил на ворота клиентов. Он был очень художественный человек: его кованные заборы с ветвистыми цветами и его флюгеры с изображением различных животных очень ценились. Любой металл у него становился мазком краски, а молот и наковальня — кистью и полотном. Тем не менее он не пользовался огромной популярностью: он не любил брать какие-то простые заказы по типу выплавки инструментов или ковки простых ворот, но и при этом не соглашался делать красивые металлические орнаменты просто так — в общем, знал себе цену. За это его многие не любили, в частности, скупые, не желавшие тратить деньги на его узоры. В основном у него брали заказы либо приезжие торговцы и особо знатные из горожан, либо сам герцог, хотя последний никогда не был с ним близок. Мефтор был уже стар, и, по его собственным ощущениям, в скором времени должен был уже умереть, поэтому, я думаю, он искал того, кому бы мог оставить свою лавку, ибо никаких наследников у него не было. Никто, конечно же, не соглашался, ибо не имел желания заниматься кузнечным мастерством, поэтому, вероятно, он с такой лёгкостью принял меня в ученики.
Это был добрый человек строгих нравов. Он очень серьёзно относился к своему мастерству и не давал никаких поблажек. Его отношение к обучение резко контрастировало с отцовским, отчего я часто впадал в ступор. Он часто делал мне выговоры и нередко лишал еды из-за ошибок. Сначала я был зол от такого обращения, но позже понял, что это — лучший путь к той стойкости и силе, которую проявлял Мефтор при работе и жизни. Поняв это окончательно, я полностью перестал пререкаться с моим учителем и отдался своему делу по полной. Как я уже говорил, у него было немного клиентов, поэтому заниматься мы могли почти весь день, что и делали. Кроме занятий ковкой он обучал меня разным рукоделиям, учил разным художественным приёмам, которые применял в ковке, и учил жить и выживать самостоятельно от других. Сам он, по его рассказам, получил все эти знания и навыки полностью самостоятельно. Лишившись родителей в раннем детстве, он долгое время бродил по улице, зарабатывая себе на хлеб любой работой, и поэтому приобрёл такие разнообразные навыки и знания. Эту лавку он купил благодаря наследству от прошлого, его последнего учителя — по его словам, это был известный художник. Он работал при императорском дворе и даже был автором многих императорских картин, но по какому-то происшествию был несправедливо оклеветан и выгнан, после чего отдал себя мастерству ковки. Именно этот художник научил Мефтора не только ковать произведения искусства, но и давать им цену, ибо сам художник, также как и Мефтор, не раздавал свой талант направо и налево ради любого заработка. Всё заработанное после своей смерти этот художник завещал Мефтору, а после Мефтор купил на эти деньги лавку в этом городе. Эти рассказы очень вдохновили и сблизили меня с Мефтором, отчего я поставил перед собой несомненную цель и обязательство достигнуть такого же величия и таланта, какое достиг Мефтор в моих глаза — на недолгий срок нашего знакомства он стал мне вторым отцом.
Так мы жили примерно два года вплоть до моего восемнадцатилетия. Иногда мы голодали, иногда — трудились над заказами, но всегда хранили твёрдость духа. К концу этого срока я уже неплохо овладел мастерством Мефтора, обучился шитью и другим его занятиям, так что во всём ему помогал. Он, в свою очередь, несмотря на время, почти не слабел и в свои пятьдесят был до сих пор уверенно здоров. Через два с половиной месяца после моего восемнадцатилетия герцог сделал у Мефтора заказ. В эти два года состояние герцога довольно ухудшилось: он стал более раздражительным и нервным, а его старшего нормального сына никто не видел уже полгода. Никто не знал, отчего в нём произошла такая перемена, но, вероятно, именно от этого он решил не купить у Мефтора работу, а потребовать её. Он потребовал у Мефтора выковать новую ограду для его сада в замке, не давая ничего взамен. Мефтор, следуя заветам своего учителя не давать ценное за бесценок, естественно, отказался. Герцог от этого был в ярости: сидя в лавке, он чуть не разнёс её от злости и даже несколько раз унизительно обошёлся с Мефтором, который, в свою очередь, стоял твёрдо и не дрогнул даже глазом. А когда Мефтор сообщил, что ни за что не сделает свою работу без оплаты, герцог фыркнул, чем-то ему пригрозил и вышел. После этого случая от и так малопопулярной лавки отвернулись последние клиенты, и надежд на последующие заказы почти не было. И хоть это не сильно вредило нашему благосостоянию (выжить мы всегда могли), но очень сильно ударило по Мефтору, отчего он ещё больше углубился в заботу обо мне, как о единственном оставшимся у него сокровище.
Но даже такой и так неспокойный образ жизни не мог содержать нас вечно. Спустя буквально две недели после того приезда герцога пришла… месть. Стояла глубокая ночь, и летний дариэль теплил чёрную тьму своим лёгким ночным зноем. Этой ночью Мефтор ушёл на охоту: он находил в этом отдых и потому часто выходил по ночам за зверьём, которое ловил даже в самые страшные сумерки. Я проснулся спустя два часа после его ухода от шума на улице. Когда я сел на кровать и протёр глаза, прислушавшись, я приметил звук со стороны задней двери. Тихо шагнув из комнаты в коридор лавки, я услышал, как с другой стороны двери на улице перешёптываются какие-то люди, а металлический стук отмычки, исходящий от замочной скважины, ясно сообщил мне о происходящем — это были воры. Стараясь не шуметь, я аккуратно вернулся в комнату и достал из-под кровати свой меч, который так и хранил там с тех пор, как пришёл к Мефтору. Встав за закрытой дверью своей комнаты, я стал ожидать гостей. Сквозь небольшую дыру в двери я увидел, как двое неизвестных медленно вошли в дом. Они разделились, и когда один из них прошёл в даль дома, другой остался в коридоре. Через мгновение вор в коридоре очнулся: он закрыл входную дверь и, вынув свой меч, стал медленно приближаться к моей комнате. Собравшись с мыслями, я дождался, когда он подойдёт достаточно близко, и со всей силы пнул деревянную дверь. Вор сразу же отлетел, но не растерялся и быстро заблокировал последовавший за моим пинком удар мечом. В тот же момент он что-то крикнул своему товарищу, но не успел я оглянуться, чтобы увидеть другого, как первый вор контратаковал, заставив меня отскочить. Он не давал мне и секунды продыху: беспрестанно бил и защищался, не давая мне даже отойти от него. Когда я всё-таки оттолкнул негодяя, я сразу же побежал в дальнюю часть лавки, где был основной вход. Забежав, я увидел стоящего вблизи полок с записями и материалами разбойника: он держал в руке зажжённый от печи факел. Злобно улыбнувшись, он бросил факел на облитые им же блестящие от масла бумаги, отчего те вспыхнули, заставив меня пошатнутся и закрыть глаза от огня. Быстро очнувшись, я увидел, как воры убегают: в коридоре они уже завязывали мешок с награбленным. Собравшись, я с криком побежал на собиравшихся бандитов. Те переволновались и, не могши завязать толстый мешок, просто бросили его на полу, сами убежав. Сначала я стоял в ступоре, а после, очнувшись, стал пытаться потушить огонь, но всё было тщетно: пламя уже охватило почти половину здания и быстро продвигалось внутрь. Тогда я стал хватать ценные вещи и складывать их в тот же мешок, надеясь спасти хоть что-то. Я схватил горсть эскизов, денег и записей, подбежал к мешку и стал заталкивать их внутрь. Мешок был уже изрядно забит, и мне пришлось долго возится, чтобы вместить принесённые пожитки, но, когда я уже хотел бежать за другими вещами, подняв голову от мешка, я увидел стоящего в дверях Мефтора с тушей какого-то животного рядом. Мои глаза округлились от ужасного понимания, а руки задрожали: я, в горящей лавке, сидящий напротив мешка с пожитками Мефтора, рядом с мечом, к которому при Мефторе же поклялся не прикасаться. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга — его глаза, тёмно-карие глаза, дрожали, а челюсть, слегка трясясь, была раскрыта в изумлении. Вдруг он побежал. Я, схватив меч, ринулся за ним. Он, видимо от ужаса не разбирая направлений, выбежал из города и ринулся в сторону леса. Хоть он и был здоров для своего возраста, я был моложе, и поэтому быстро нагнал его в открытом поле. Высокая трава при беге оставляла на мече и на руках мокрые следы прошедшего дождя. Мефтор, недомогая от бега, упал на спину и медленно отползал от меня. Он что-то кричал, проклинал меня — он… ненавидел меня. Более того, он плакал: впервые за всю свою жизнь с ним я видел, чтобы он плакал. К моменту, когда я встал над ним, он чуть ли не зарыдал — настолько сильно было его потрясение. К концу всего этого он даже уже не кричал, не проклинал меня, он просто повторял: «нет», «не может быть», «это не правда» — и другие выражения, отрицая, не могши поверить в ту картину, которую увидел. От чего-то я тоже не хотел даже пытаться его отговорить: эта ненависть, которой озарились его глаза, когда он стал проклинать меня — эти слова ослепили меня ужасным горем. Подобно ему, я был шокирован той ненавистью, которой он озарился, отползая от меня. Но, в отличии от него, мой шок сопровождался лишь ненавистью. Я встал над ним и поднял меч: ярко блестящий, он уже нависал над грудью несмолкающего старика, продолжавшего повторять и яростно убеждать себя, что этого не может быть, что это сон, что это не его Йозеф. Со слезами на глазах, не могши совершить удар, я задрал меч ещё выше — тот блеснул лунным светом, но в момент, когда я уже был готов вонзить его в грудь Мефтора, старик умер. Мой меч задержался в трёх парвусах от его груди, когда я понял, что он замолк. Его глаза и лицо застыли в позе настоящего ужаса, а сердце остановилось от страха. Я медленно отошёл от его тела, утёр слёзы и двинулся обратно в город.
Лавка Мефтора тем временем уже во всю пылала. Зайдя с чёрного входа, я увидел до сих пор лежащий там мешок с вещами. Быстро забежав, я рванул мешок на себя и выкинул его на улицу. Толпа горожан, стоящих у лавки, находилась с другой стороны, поэтому я смог легко улизнуть по тёмным переулкам домов. Пошёл дождь. Отойдя от центра города на приличное расстояние, я приметил несколько повозок и лошадей, вокруг которых крутилось множество людей с оружием — это были наёмники. Я подошёл к ним и кинул мешок на размытую дождём грязь — их главный подошёл ко мне.
— Что это? — спросил он, пнув мешок.Не обратив внимание на его злорадство, я молча прошёл вперёд, сел в одну из телег и стал ожидать отъезда. Через несколько дней мы уже покинули город. Отныне мой мир был без чувств.
— Я отдаю вам это, а взамен вы берёте меня к себе и не задаёте вопросы. Сражаться я умею — и это для вас главное. Если не хотите — я ухожу, — произнёс я твёрдо и быстро, с яростью смотря в глаза наёмника.
Наёмник в ответ довольно улыбнулся от моей дерзости. Тогда он жестом приказал своим людям погрузить мешок в повозку и медленно зашагал с ними.
— Ха, нам бы и «умею сражаться» хватило, — крикнул он, подходя к повозкам.
III. «Мир без надежд»Наша группа много путешествовала по Треливу: мы не раз пересекали границы других государств, кочуя из одной точки в другую, и были наняты множеством людей. Мы убивали, мы грабили и истребляли. Мы похищали людей, мы сжигали дома и целые деревни. Мы всегда брались лишь за очень большие дела, такие, которые оплачивались людьми, не позволявшими нам рисковать свободой, так что всегда мы выходили сухими. У нас не было какого-то определённого лагеря или места обитания: как говорил наш капитан, «солдату легче воевать, когда он знает, что при поражении ему негде спастись, а при победе — негде отдохнуть». Мы вторили ему, и, верно, никто действительно не чувствовал необходимости где-то обосноваться. К слову, среди этой группы не было совсем уж отбитых или низких людей: все они были выходцами из армии и поэтому хорошо воевали. Они не были дикарями, относились к своему делу серьёзно и редко позволяли себе развлечения, исключая те моменты, когда это был единственным, на что можно было потратить кровно заработанные, а чаще всего это было именно так. Внутри группы меня приняли, естественно, не сразу. Благо своей серьёзностью и непроницаемостью я быстро смог обрести авторитет и перестал быть изгоем в команде. И хоть мы с этими парнями так и остались не очень близкими, их юморные беседы у костра я часто вспоминал с тоской и ностальгией.
События, которые мы проворачивали, на удивление, не «мололи мне душу», как меня пугали парни из отряда. Наоборот, зачастую я был даже более жесток, чем остальные. Один раз нам было приказано сжечь один маленький хутор вблизи Кровавого Моря. Мы легко управились и не встретили никакого сильного сопротивления, но, уже заканчивая последние штрихи, один из наших заметил вдалеке небольшую лодку. Внутри сидела женщина и с младенцем на коленях гребла от берега. Я стоял на берегу и смотрел. «Пусть плывёт. Нам она не нужна» — сказал один из двух подошедших ко мне наёмников. В ответ на эти слова я молча достал из-за спины арбалет и, прицелившись, попал женщине в грудь — её тело упало в лодку. Какова была судьба младенца я даже не думал. В другой раз нам заказали какого-то дворянина. Нам предоставили небольшую «армию» в две с половиной сотни солдат и отправили боем на защищённые владения знатного господина. По итогу мы проникли в его защищённое владение, хоть чуть не потеряв одного из отряда. Когда мы схватили его семью, я горел от злости за чуть не потерянного товарища, а особенно от той склизкой коварности, с которой этот дворянин посылал в бой каждого солдата и слугу, лишь бы защитить себя. Я хорошо проявил себя в бою, поэтому «честь» убить его и его семью досталась мне. Сперва я попросил поставить на колени его двух детей: двух сыновей примерно восьми- и пятнадцатилетнего возраста. Сначала я подошёл к младшему его сыну — я попросил двух, державших его, усилить хватку, и позвал третьего, чтобы тот пошире раскрыл его рот. После чего, встав над парнем, я молниеносно вонзил меч ему в глотку по самую рукоять, насадив его как свинью на вертел. Не обращая внимания на рёв ни до этого, ни потом, я подошёл к старшему сыну. По моему приказу наёмники вытянули ему руки и ноги: двое держало ноги, двое — руки. К слову, «ритуал последнего пункта» был у нас в команде почти священным: если кому-то доставалась возможность «совершить добивание», его приказы исполнялись почти беспрекословно, если, конечно, не сильно тормозили дело и выглядели эффектно. Не знаю, что насчёт «тормозили», но пытки мои вводили всех в ужас — тем не менее никто не сопротивлялся. Я порубил паренька на кусочки, не моргнув и глазом. Не описать словами тот рёв, с которым мать сыновей реагировала на это всё. К этому моменту моя злость кончилась, и родителей сыновей я просто приказал обезглавить.
И так я прожил десять лет. Здесь я не сдерживал свой садизм, зародившийся во мне ещё во времена моей «крепостной» юности, и был жесток постоянно. Тем не менее никто не оспаривал мою жестокость: думаю, многим казалось банально глупым говорить о жестокости в такой профессии, но именно эта жестокость и безжалостность и дали мне основной авторитет. Хотя капитан меня, мягко говоря, недолюбливал: он говорил, что до меня их команда была «порядочней», даже «благородней», и что я своей животной жестокостью «срамлю их». Впрочем, мне и никогда не было дела до его слов. Думаю, я не стану описывать все десять лет моих похождений, да и не нужно это. Лишь опишу, что привело меня в то положение, в котором меня нашёл мой Пастырь.
Последний год наших приключений мы много путешествовали по миру, и лишь ближе к концу года, в середине остфирэля, вернулись в Дартад. Последнее наше дело закончилось не совсем хорошо, и поэтому много где, в том числе и в Империи, нас объявили в розыск. Нас это не сильно пугало, скорее немного раздражало, ведь, пока наш заказчик не разберётся с нашим розыском (в чём мы были уверены), мы были обязаны держаться в тени, что и делали. Мы остановились в лесах среди гор на юго-западе Дартада вблизи границ с Арварохом. Хоть в тех горах и были добывающие шахты, именно там располагался наш единственный схрон: сеть землянок с припасами, которой мы пользовались как перевалочным пунктом при дальних путешествиях по стране. Там было множество запасов, сохранившихся до сих пор, да и с собой у нас было достаточно продовольствия. По нашему уговору, через два месяца пряток один из нас должен был прийти на условное место и получить письмо, в котором бы говорилось о том, что нас полностью оправдали и т.д. К концу остфирэля мы уже были в землянках и ждали завершения срока, конца которому не было суждено сбыться…
Землянок было всего три: две на солдат и одна под запасы. Входы в землянки располагались снаружи, и для того, чтобы перейти из одной землянки в другую, нужно было выходить наружу. Это не сильно нас волновало, ведь шахты были не так близко, а под кронами деревьев нас даже со скал было почти не видно, к тому же люди здесь никогда не проходили. Повозки наши, к слову, мы разломали и распустили ещё у входа в лес, когда перетаскивали всё в землянки. Запасов внутри оказалось и правда много: хоть землянки и не были обиты деревом или как-то защищены от влаги, продукты внутри сохранились отлично. В основном запасы состояли из разных круп и засоленного мяса, был также мёд и фрукты в мёде, был сахар и ещё годная мука. Дрова тоже были припасены заранее, и хоть их не хватило бы на два месяца, бо́льшую часть срока о них можно было не заботиться. По центру землянок для солдат находился импровизированный дымоход: он был сделан из глины, а его труба поднималась вверх и выходила на улицу, где дым через листья и дырявые доски рассеивался, никогда нас не выдавая. В общем, все условия были на высоте, и сомнений в успешности нашего сокрытия не было, пока что.
Первые две недели срока мы провели спокойно: мы сразу составили план по количеству дров и продовольствия, расходуемого в день, и успешно прожили эти две недели, в свободное время тренируясь или общаясь. Все были довольно спокойны — только я испытывал какое-то волнение от стеснительности землянки. Волнение иногда становилось довольно сильным, но я считал его глупостью и не обращал на него внимания. И хоть оно грозило разрастись во что-то серьёзное, оно исчезло довольно скоро само собой, видимо. Но вдруг, в середине третьей недели, у нас пропал наполовину опустошённый мешок муки. Мы обыскали все землянки и ничего не нашли. Проводить поиски в округе нам казалось опасным, и поэтому обследовать местность мы не стали. Никто не понимал, что произошло: все тупо переглядывались друг на друга, не понимая, кто мог это сделать. Каждый просил другого признаться в злой и глупой шутке, но никто не признался. Это вызвало немалые споры и ссоры: одни убеждённо верили в виновность других, просто скрывающих свою виновность из-за затянувшейся шутки. Меня, к слову, никто не подозревал: мой образ в отряде был настолько мрачным, что никто даже предположить не мог моего причастия к такому розыгрышу. Говоря об отряде, нас было восемь, но всех перечислять поимённо я, конечно же, не буду. По итогу, так и ничего не узнав, все легли спать. На следующий день пропал ещё мешок — в этот раз почти полный мешок сахара. Этого уже никто не мог терпеть, и каждый потребовал решения. Поэтому, пока все перекрикивались друг на друга оскорблениями, я вставил своё слово.
— Сделаем так: бросим жребий, и тот, кому выпадет удача, выберет виновного, с которым и разделаемся. Если это окажется виновник, пропажи прекратятся, если нет, шутник познает ценность своей шутки. Кто за? — спросил я, демонстративно подняв правую руку.Эта идея была бредом, но в тех условиях, в которых мы находились, этот бред мог показаться решением. Поэтому, немного помявшись, все согласились. Потянули жребий. Мы взяли восемь сучков и отломали их по длине от меньшей к большей, после чего я (это доверили мне) перемешал веточки, уровнял их в руке, и мы стали тянуть. Тот, кто вытягивал самый длинный сучок — судил. По итогу удача досталась нашему повару и по совместительству главному бугаю: толстому мужику с двумя подбородками и постоянной щетиной, которую он вечно брил. Он обвинял в шутке двоих, и двоих бы и обвинил, если бы можно было, но вместо этого ткнул пальцем лишь в одного: лысого паренька с косым глазом, вечно юморного и любившего пошутить, чем часто веселил компанию. Тот, на удивление, ничего не сказал. Он понимал, что пререкаться с судьбой бессмысленно, и хоть он ни в чём и не сознался, уже на закате того же дня его убили, а тело вынесли за территорию землянки и закопали рядом под деревом. На следующее утро с полки исчез наполовину пустой кувшин с молоком и немного сыра. Уже без лишних дрязг мы повторили ритуал. Как назло, удача подвернулась другу ранее убитого лысого, и тот, конечно же, обвинил толстяка. Сначала его не хотели выкидывать, считая, что тогда некому будет готовить, но, благо, я вступился и сказал, что имею кулинарные навыки, отработанные ещё в годы ремесленника. Убедившись в моих словах, наёмники вечером зарезали злого на меня толстяка и похоронили рядом с предыдущим. Так продолжалось ещё два дня, пока нас не осталось четверо. Тогда, наконец, они образумились и поняли, что здесь что-то нечисто. Тем не менее, казнив четвёртого нашего, мы легли спать и… у нас опять пропали продукты. Припасов оставалось уже совсем мало, а сидеть нам было ещё минимум месяц. Такое положение дел довело всех до кипения, и в середине того дня мы уже стояли по центру одной из землянок, направив друг на друга мечи. Из нас остались я, капитан, один худой парнишка, игравший у нас роль лучника, и один старый ветеран с топором и рыжей бородкой. Все они яростно клялись в невиновности, но никто друг другу уже не верил. Вдруг, что-то сообразив, они резко повернули головы на меня.
Это вызвало сомнение. Я стоял молча, держа меч наготове, и наблюдал за остальными. В течении минуты они перебрасывались какими-то словами и теориями, пока прямо не стали обвинять меня во всём, на что я уже ответил.
— Эй, — воскликнул писклявым голоском парень-лучник, — а почему это Йозеф так молчит, а? Не заметили? — спросил он надрывом, осмотрев всех. — И почему он вообще это предложил? Почему не предложил другого способа? И помните, как он рассказал о том, что умеет готовить? Он никогда этого не говорил, а тут — вот!
— И сама жеребьёвка, — воскликнул, сообразив, рыжебородый, — тоже ведь на его сторону шла! Его же никто не подозревал! Конечно, его никто не прикончит — он злее самой Тьмы. Потому и предложил не просто высекать «проигравшего», а давать победителю «выбор»!
— Я ничего не делал. Насчёт готовки вы меня никогда не спрашивали — я и не отвечал. А жеребьёвку я лишь предложил — поддержали её вы. Я невиновен, и больше ничего вам сказать не могу, — я говорил твёрдо и чётко, заверяя всем серьёзность слов.— Считай, что сегодня удача выпала мне, и я обвинил тебя, — произнёс он со злостью в голосе.
В ответ на его слова остальные ухмыльнулись и стали медленно приближаться ко мне. Первым ко мне подходил рыжебородый с топором. Парень-лучник был без лука, а с мечом, который у него хоть и был, он управлялся плохо, поэтому он тоже шёл, но чуть дальше. Капитан же стоял на месте и наблюдал. «Ладно. Ваша кровь будет на вашей совести» — произнеся это, я налетел на рыжебородого. Его удары были массивными, но медленными, как и он сам. Так что, увернувшись от пары его мощных ударов, я в миг контратаковал и рассёк его пузо мечом — испод одежды повалились кишки. Лучник, хоть и боялся, вероятно, больше испугался капитана, поэтому тоже с криком отчаянья налетел на меня, но не продержался и двух минут, как изнемог и был убит. Последним оставался капитан. Сделав шаг ко мне, он вынул меч и произнёс про себя какую-то короткую молитву, как любил делать каждый раз перед делом.
— Вы уверены, капитан? — спросил я, вытирая меч об штанину.С большой скоростью он сразу же сделал несколько ударов, заставив меня почти прижаться к стене при отходе. Тогда я отпрыгнул в сторону от боковой стены и с новой силой стал наступать на капитана. Какая-то ненависть проснулась во мне: я делал удар — он его отражал и отходил; без раздумий, без промедлений делал я удар за ударом, удар за ударом — звон бьющихся друг о друга мечей ускорялся с каждой секундой, пока в последний момент я не присел, поставив меч горизонтально и сжав его со всей силы, после чего резко вскочил вверх, отрубив висящую сверху правую кисть капитана. Рука с хлюпом упала на землю, сразу же выронив меч. От боли капитан сел на колено, придерживая обрубок руки другой рукой. Когда я встал перед ним, я спросил:
— Ты — животное. Не считай возможным убедить меня в своей невиновности, — с этими словами он побежал на меня.
— При нашей первой встрече я запретил вам задавать любые вопросы обо мне, что вы великодушно исполнили. Так, не хотите ли вы…Тогда я молча опустил его голову, зафиксировав её, после чего убрал от него свою руку и… не смог. Хотя, глупо будет сказать, что мною двигало сочувствие. Я подумал, что, раз этот человек так не боится смерти, лучшим его страданием будет жизнь. Я сразу же пнул ему в голову, повалив на спину, после чего, словно топором, отрубил ему его правую руку до плеча. Тот стал кричать и быстрее заворачивать свою травму остатками своей одежды перед тем, как вырубиться от шока. Когда же он отрубился, я отошёл. Произнеся пару известных мне молитв за каждого умершего, я пошёл в свою землянку за вещами. Особенностью одной из «казарм» — так назывались землянки для солдат, — было наличие отдельной комнаты. Каждый раз, когда мы здесь останавливались, она по голосованию назначалась одному из нас: обычно самому «проявившему себя». В этот раз эта комната досталась мне. В отличии от казарм, в ней был свой стол, стул, свой ящик для вещей и немного более удобная кровать. В общем, она была более личной. Я прошёл в неё и стал. Когда все вещи были собраны, я почувствовал усталость и решил, что лучше будет выйти завтра на восходе, чем сейчас волочится в сумерки. Тогда я прикрыл дверь и лёг в кровать…
— Убей уже меня, животная сволочь! — воскликнул он, перебив меня.
Я проснулся на складе. Проснулся от сильной боли: мне на голову упал второй, уже полный кувшин с молоком, отчего я был весь мокрый. Я медленно встал и, придерживаясь за голову, стал отходить к двери в кладовую. Когда я это сделал и, встав спиной к двери, окинул взглядом чёрную от тьмы комнату, меня поразило осознание… «Это… я?..» В голове сразу же вспыхнул образ: я, будто одурманенный, выхожу ночью из своей комнаты и из землянки на улицу, спускаюсь в склад и беру оттуда что-то. После чего медленно выношу… куда-то. Вдруг, от моментального и мрачного осознания всей ситуации, у меня начались галлюцинации: из темноты стали рождаться какие-то тела, медленно двигающиеся в мою сторону. Пот выступил у меня на лбу и, не разбирая окружения, я выбежал из землянки и побежал в неизвестном направлении. В голове слышались крики, будто произносимые мёртвыми наёмниками, а голова кружилась. Страх слепил мне очи, а сердце барабанило свой темп. Вдруг я повалился кубарем с какого-то небольшого холма и врезался в упавшие кроны друг на друга сваленных елей. Очнувшись, я почувствовал, как тысячи еловых иголок впиваются мне в одежду и тело — настолько глубоко внутрь этих крон я ввалился. Но сразу же лицо почувствовало что-то ещё, что-то рассыпчатое прямо под носом. Из-за кучи иголок я не мог разглядеть и, случайно коснувшись языком, наконец почувствовал… сладость. Я резко вскочил и выполз из веток, поцарапав всё лицо от иголок. В безумстве стал я разгребать завал из крон, под которым, в низине, обнаружил мешки, кувшины, мелкие мешочки — всё это были… продукты. Спустя пару мгновений я вырубился.
Очнулся я уже рано утром. Голова ужасно болела, отчего я еле смог встать на ноги. Вспомнив вчерашнее, я оглянулся — низина с кучей сваленных продуктов также валялась среди жёлтых листьев. Пытаясь осознать произошедшее, я медленно поковылял в сторону землянки. По пути я наконец-то смог всё понять и вспомнить. Вероятно, из-за волнения в землянке, из-за боязни тесноты, которое я так отчаянно подавлял, оно проявилось у меня во сне, отчего я стал ходить по ночам. Всё это я предположил, потому что точно помню, как во сне говорил себе: «Надо… наверх… Я, я перетащу… просто перетащу, чтобы… чтобы немного побыть наверху…» — я перетаскивал припасы наружу во сне, делая вид, будто работаю, а на самом деле просто хотел оказаться на свободе. Тогда же мне и стало ясно, почему эта боязнь так резко покинула меня, как только начались события. Когда я вернулся к землянкам, я по ошибке зашёл в ту, в которой лежали трупы. Кровавое зрелище бывшей битвы чуть не вызвало приступ рвоты, от чего я сразу же выбежал, даже не осмотревшись.
За несколько часов я перетащил все тела и закопал их рядом с остальными наёмниками вблизи землянок под деревом. Собрав все свои вещи и уничтожив все письма, бумаги и рукописи, кроме одной, я уже сидел вблизи могил и собирался отходить. Окинув импровизированное кладбище глазами, я сразу же отвёл взгляд и двинулся в путь.
Пройдя меньше двадцати шагов, я достал из сумки письмо с назначенной встречей по получению всей информации насчёт нашего розыска, дату которой решил дожидаться в каких-нибудь постоялых дворах. Ещё раз перечитав письмо и запомнив его наизусть, я выбросил его. «У такого, как я, не может быть будущего: ни светлого, ни любого другого. Отныне мой мир без надежд — произнеся это, я ускорил шаг и уже через полчаса завидел выход из леса.
Глава II. Вера Крови
I. Агнец в поле«Тогда встань, Агнец…» — произнёс я и… Но, думаю, правильней будет начать эту часть истории с её начала. С момента последних описанных в записи моего Агнца событий прошло примерно три года. Мой Йозеф, а чуть позже Логан, последовал тогда своему плану и пришёл в назначенное с заказчиком место, чтобы получить вознаграждение за их с наёмниками работу и документ, подтверждающий его свободу и законопослушность. Конечно, при встрече не обошлось без проблем. Гонец, явившийся на назначенное место, долго расспрашивал мрачного Йозефа насчёт их отряда. Почему-то этот горбатый выродок, который был на диво уродлив, имел явное отвращение к Йозефу, и никак не хотел отдавать ему все документа просто так. Благо, Йозеф с легкостью ответил на все вопросы приставучего гонца и таки получил желанную награду. После получения всего нужного, он стал искать место для своего отшельничества. Грехи его бывших лет томили его душу, и остаток дней он пожелал провести один: без людей, без общения, без грехов.
Говоря о вере моего Агнца, то он, как и большинство в Империи, верил в Авилиусо-Флорендскую Церковь — эту лживую чернь, возомнившую уста свои устами святыми. Официально Агнец принадлежал именно к этой вере, и хоть он никогда не придерживался её свято, после тех ночей, проведённых с наёмниками, он порешил исправиться. В том городе, в котором он встретился с гонцом, он снял себе жильё на постоялом двору. Там же он познакомился с одним Дартадским старцем: Дефа́ром Ле́цием. Дефар Леций не был родом из Империи, но всегда называл себя её «сыном» и был крайним её патриотом. Более того, этот чудаковатый старец был богословом и отлично разбирался в Авилиусо-Флорендской церкви и её писаниях — по крайней мере, он так говорил. Каждый знает, что «вера толком своим движет, а движимые верой — толком её» («Алое Евангелие» 62), поэтому не диво, что ещё один старец истолковал писания Дартадской церкви так исключительно миролюбиво. Агнец мой уже и не помнит, что говорил ему старец. Помнит лишь, что остался он в том городе на несколько недель. Что читали они с Дефаром по ночам, и заслушивался Агнец в рассказах его. Дефар проповедовал мир, отречение и абсолютную чистоту. Он презирал насилие, но с радостью прощал Йозефа, когда тот исповедовался ему. В столь короткий срок Дефар уничтожил в сердце Йозефа Имперскую церковь, воздвигнув на её место какой-то новый, неведомый ему храм, лишь выглядевший, как эта церковь. Этот же старец и указал Йозефу лучшее место для «очищения»: он указал на карте горные вершины на южном берегу Кровавого Моря, приказал Йозефу построить дом на самой вершине и навеки посвятить себя святому отшельничеству, которое старец так почитал. Йозеф, верующий в старца, как в бога, беспрекословно ему вторил, и через несколько дней он уже был в дороге к желанным горным хребтам. Судьба же старца стала известна Агнцу лишь скоро после, когда он получил его предсмертное письмо, в котором тот сообщал, что обвинён в «ложном толковании святой веры», как он сам писал, и что в скором времени его казнят.
Итак, Йозеф отправился на восток, дабы добраться до высоких гор и, при помощи нанятых людей и заработанных некогда денег, построить там свой будущий дом. Дом этот он планировал прямо в пути — не требуя многого, он точечно описал рабочим небольшую маленькую избу с одним лишь неразделённым помещением. Вся роскошь, которую предпочёл заблудший Агнец, состояла из одного узенького окна, стола, стула и дрянной кровати, набитой сеном. Ни картин, ни полок или шкафов не захотела его заблудшая душа — лишь гадкий и твёрдый стул, тёртый стол и колкая кровать. «В наказании своём видьте справедливость Её, а в страдании за наказание своё видьте страдание и Её» («Алое Евангелие» 47), — но тогда Агнец не слышал ещё слов Её, и отдался в наказание, что было несправедливо для него, что было больно для Неё. Меньше полугода строил он эту ветхую лачугу на горной вершине одной из самых высоких гор тех скал. Долго он ночевал под кронами дерев и под дождями и снегами тамошних ночей, ожидая кончины стройки своей, много дней почти не ел и не пил Агнец, проводя дни ожидания в молитве «праздной». Но закончил-таки дом Йозеф, и поселился в нём, и закрыл себя навсегда.
Больше не путешествовал он по земле, больше не роптал на судьбу свою: изо дня в день спускался он к подножию горы, чтобы собрать трав, ягод или других культур. Часто он охотился, подзывая живое к себе молитвами, и когда те, как он говорил, «приходили на зов божий», он убивал их со слезами на глазах и благодарностью на устах. С великим почтением относился он к каждому убитому существу с тех пор, бережно чтил догматы того старца и с великой послушностью внимал своему «очищению». Так провёл Агнец почти три года. Только исполнилось ему тридцать один, как в тот же день явился к двери его странник, звавший себя «Пастырем». Йозеф добродушно пустил странника: он великодушно усадил гостя на твёрдый стул, а сам сел на кровать, смиренно ожидая слов, томимых внутри гостя. «Облик ваш: одежда ваша, лицо ваше, глаза и руки — всё должно быть или в крови, или в чистоте. Грязь есть отрава Моя тем, кто не хранит чистоту тела, полного крови; и белизна чистого тела есть Моя награда тем, кто ещё желает обагрить её кровью» («Алое Евангелие» 24), — вспомнил я, увидев его. Тело его было грязно, а борода его была длинна. «Волосы на лице есть часть облика вашего, и как облик ваш не должны они быть грязны, а должны быть уложены, должны быть опрятны» («Алое Евангелие» 25), — писала Она.
— Бедный Агнец мой: кровь твоя вязка, а сердце слабо — ты умираешь, — начал я.Странно подействовали слова те на Агнца. Глаза его забегали, а руки задрожали, и пот выступил на грязном лбу его. Тогда я продолжил:
— О чём ты, гость мой? Сердце моё полно радости за грехи очищенные, а кровь моя медлительна потому, что нет больше войн в теле моём.
— Агнец, в тебе заложена великая цель, Она выбрала тебя — ты рождён по зову Её и есть сын Её.
— О ком ты, гость мой?
— О Святой Сангии, богини крови и матери всех «кровных». В ночь кровавой луны избрала Она тебя для служения крови, и сего дня ты вступил в зрелость Её. Теперь ты сможешь стать истинным сыном Её, если дашь мне предать тебя обращению.
— Отрекись от лживой веры, убивающей твоё тело. Взгляни же на себя! Грязный и почти дикий ты почти позабыл и речь живую! Отрекись, и предайся крови во служение Её.После этого Агнец погрузился в раздумья. Много минут провёл он в молчании своём, но изрёк наконец на свет главные слова свои.
— Если меня избрала богиня, то почему же жизнь моя так полна страданий? — спросил он.
— Страдания твои не меньшей болью отзывались в сердце Её. История Её сложна, и не могла Она спасти тебя, как бы не хотела. Но сейчас Она зовёт тебя, зовёт тебя при помощи моей стать истинным сыном Её и обдать имя Её верой своей. «Подобно тому, как мать бережёт дитя своё, берегу Я сыновей и дочерей своих, питающих Меня кровью своей и хранящих в стоячем сердце своём имя Моё» («Алое Евангелие» 42) — вот слова Её. Прими раду Её, и исполнись волей Её…
— Но что, если я не желаю, Пастырь? Что если ложны слова твои? Если верно ты сказал, и смерть моя близка, то не заслуживаю ли я её из деяний своих?
— «Подобно матери, прощаю Я грехи детей моих, но и как мать, желаю Я слышать признание во грехе, искупление и обещание будущей чистоты: грех ваш лишь в вашем сердце, прощение его есть ваше бремя, бремя же моё — закрепить в сердце вашем прощение греха своего, и раскаяния ваши доказать словом своим для совести вашей» («Алое Евангелие» 43) — ответ на вопрос твой.
— Это… мудрые слова, но могу ли я простить деяния мои?
— «Пусть же грехи ваши не томятся в совести болью от страданий за себя и других близких ваших, пусть искупляются они в деле кровном: во служении Мне при доме Моём.» («Алое Евангелие» 44)
— Ты хорошо знаешь веру свою, но почему же избран я? Чем огрубевший от жизни грешник стоит внимания богини твоей?
— Когда луна наливается кровью, Дух Святой Сангии избирает во служение своё одного человека. Сотни были до тебя, но никто не был достоин богини. Ты же борьбой своей и твердыней духа, жестокостью жизни своей и стойкостью в опасностях, на тебя находящих, доказал верность силе Её, верность крови Её. Долгие тысячелетия с момента смерти Святой Сангии не было тебе подобных в силе духа своей и в стойкости тела своего. Избрание тебя Богиней есть великий дар.
— Но зачем богине твоей служение моё?
— Ты избран как второй пророк Её. Первый пророк был первым сыном Сангии. Он с матерью своей ведал людям веру их. Но скоро Сангию жестоко казнили, а сын её был также убит немногим позже матери. Все дети Её разбрелись и после столетий жизни позабыли богиню и мать свою. Теперь бродят они по свету серому без понятия о природе своей. Долго Она искала нового пророка, способного после смерти Её продолжить веру в кровь, и воскресить веру эту в сердцах Её заблудших детей. Ты был избран Её пророком — судьба твоя воскресить веру Её, и наполнить дух Её кровью потомков тех, кто сжёг Её когда-то. Ты есть историк новой веры.
— Я… я страдаю, Пастырь. Не понимаю я слов твоих, но… они тянут меня.
— Это судьба твоя влечёт дух твой к своему пути. В тебе есть часть духа Её, часть, что ведёт тебя к Ней
— Ты убедил меня, Пастырь. Слова твои полны искренности, а смыслы — мудрости. Ты говоришь, что путь этот — судьба моя. Так тому и быть. Я отрекаюсь от веры своей, убивавшей тело моё, отрекаюсь от прегрешений своих, готовый искупить их во служении Богине твоей, — сказав это, Агнец сел на колени передо мной.После этих слов, в ту же ночь, я повёл его к пещере, в которой получил дар. Долгие недели мы с ним путешествовали на запад материка, но по итогу пришли к тем горам. Зайдя в пещеру, боль вступила в голову его — он упал на холодный камень пещеры, и я стал наблюдать. Бедный Агнец: какова была боль его при обращении. Но то есть воля Её: «И да пусть не пугает вас боль при становлении ребёнком Моим, боль эта — очищение; и да пусть же, как жжёт раны вода целебная, жжёт вас боль очищения Моего и воссоединения со Мной, дети Мои!» («Алое Евангелие» 12).
— Тогда встань Агнец, — произнёс я и поднял Йозефа за плечи. — Отныне будешь ты зваться «Логаном Сангусом», что на языке богини значит «долина крови». А теперь…
— Но Пастырь, если дети Её забыли Её веру, а Пророк — я, то кто же ты, Пастырь?
— Я расскажу тебе Агнец, когда исполнишься ты крови Её, а сейчас пойдём: долгий путь ждёт нас.
«Я приду, приду и накажу всех когда-либо оклеветавших и забывших Меня; Я приду и наполню океаны кровью, оболью долины и города кровавыми дождями, и да сбудется пророчество Моё для каждого забывшего Меня: вы есть дитя, отбившее грудь матери, питавшую его доныне, и да будете же вы смыты морем, коим не сможете напиться, и дождём, что погубит вас.» («Алое Евангелие» 100)
II. История Пастыря Нунтиуса Деае«Ну́нтиус Деа́е» — имя, данное ему от Сангии: на её языке оно означает «посланник богини». После встречи с богиней Нунтиус так редко вспоминал своё настоящее имя, что и вовсе забыл его, а потому и звать мы его будем лишь его «истинным» именем.
Итак, Нунтиус родился на двадцать лет раньше нынешнего Логана: в 31 году 12 октавэля. Он родился в семье богатых и знатных людей, которые с самого детства дали ему образование. Родители всю жизнь готовили его к помещичьей жизни: учили его, как управляться с имуществом, как справляться с разными напастями или кризисами — в общем, делали из него образцового дворянина. Мальчику же это, видимо, было не очень интересно: большую часть времени он проводил за играми и становился крайне печален, когда его просили сесть за уроки. И хоть он не испытывал романтического чувства мечтать о сельской и беззаботной жизни, дворянские обязанности томили его. Когда ему было двенадцать, его отец погиб на каком-то малом сражении: случайная стрела случайного лучника очень удачно попала ему в глаз, вызвав моментальную смерть. И мало того, что мальчик лишился отца, о котором имел множество прекрасных воспоминаний — последнее письмо от отца было написано, как сообщают, за пять часов до смерти, и письмо это содержало в себе многочисленные угрозы, наказания и нотации насчёт «безалаберности» юного дворянина. Это очень задело мальчика, и с тех пор он всеми силами пытался доказать себе и своему умершему отцу, что может быть образцовым знатным человеком. Собственно, это ему и пришлось показать: после смерти отца владения перешли молодому человеку, и тот, под руководством советников, стал им управлять. Но, как ни странно, у него ничего не вышло: недолго после его возвеличивания на импровизированный трон его владения разрушили, а его оставили без копейки в кармане на улице, к которой он, конечно же, не был приспособлен.
Нунтиус долгое время голодал и побирался по улицам, не в силах добыть себе хлеба, и тогда ему повстречался какой-то неизвестный дворянин. Этот дворянин был южного происхождения и имел на редкость удивительные глаза: цвета морской синевы, они манили взгляд и блестели завораживающим блеском, вызывая настоящий ужас у всех, кроме мальчика. Этот дворянин сжалился над голодающим ребёнком и предложил ему стать его слугой, подпитывая в себе эту затею тем, что у него не было наследников, и что ребёнок этот, как он знал, знатного происхождения по крови. Нунтиус, конечно же, согласился, и уже на следующий же день, вымытый и чистый, он стоял в доме знатного дворянина и прислуживал ему по разным делам. В основном, это была разная уборка или выполнение мелких просьб — например, «принеси то или это», — хотя официально он числился лакеем. Но парню было грех жаловаться, и долгие восемь лет провёл он в доме дворянина.
Дворянин за эти годы очень полюбил Нунтиуса: тому, чему мальчик так и не научился, научил его дворянин сызнова, а того, чего тот не знал, он рассказал и объяснил. Мальчик стал настоящим сыном для знатного дворянина, но и это счастье не могло длится долго. Дворянин стал умирать и, захотев оставить после себя след, попросил известного художника сделать его портрет. К слову, про дворянина этого ходило множество легенд: говорили, что он есть воплощение самой тьмы, и что глаза его сводят с ума; что все, кто брал у него в долг, кончали жизнь в безумии, и что сами деньги его прокляты. Нунтиус не верил в эти слова, ибо дворянин восхищал его, а потому и новость о скорой смерти теперешнего отца его он переносил очень тяжело. Каждый раз, когда к дворянину приезжал художник, Нунтиус садился за спиной творца и просто вглядывался в глаза дворянина: он будто бы хотел наглядеться на них, чтобы запомнить на всю жизнь. Художник же этот, хоть также страдал под гнётом этих голубых глаз, продолжал рисовать картину, начав, к слову, именно с них. Дворянину день ото дня становилось хуже, и когда, спустя пару недель, терпение его кончилось, он попросил художника показать картину и обнаружил, что, кроме завершённых глаз, на холсте не было почти ничего: точечно переданные глаза, сводившие с ума не хуже оригинала, были изображены превосходно, но одежда, окружение и всё остальное было лишь неточными мазками, создававшими странный, почти монотонный фон, исключая немного прорисованное, но тоже слегка мутное лицо вокруг глаз. Художник стал оправдываться, что ему просто нужно ещё немного времени, и он обязательно закончит портрет, что фон он детализирует, что глаза — самое сложное, и теперь всё пойдёт быстрее, но дворянин не хотел его даже слушать. Вместо этого он обратился к Нунтиусу, подметив, что тот всегда сидел за художником.
— Август, скажи, этот художник действительно так долго работал над глазами, или он лишь тратит моё время? — спросил он, взглянув на парня.К слову, Нунтиусу очень не нравилось то, что дворянин так заботится о портрете. Здесь, в основном, подействовали слова знахаря, осматривавшего дворянина: он сказал, что дворянину нужен покой и абсолютный отдых, «и тогда, возможно, что-то изменится» — эти слова чуть не свели с ума парня: от отчаяния и горя он действительно поверил в то, что, при соблюдении указаний знахаря, излечение возможно. Поэтому, одновременно с счастьем, он чувствовал настоящую боль от вида его отца, часами сидевшего на стуле вокруг декораций. Не раз дворянин во время такого позирования задыхался в кашле, но, как будто назло Нунтиусу, всё равно продолжал позировать. И хоть Нунтиус был бы счастлив видеть портрет духовного отца своего, его отчаяние не позволяло ему ответить честно.
— Нет, отец. Даже когда глаза были полностью завершены, он не приступал к остальному портрету, а лишь делал какие-то мазки, которые лишь выглядели работой. Я был глуп и не видел, но теперь понял; прости меня.После этих слов художник припал к ногам дворянина и молил того сжалится, но не из желания сохранить авторитет или деньги, а из желания закончить этот портрет. Он буквально плакал в ноги его заказчика, умоляя его о хотя бы ещё одном часе, хотя бы о десяти минутах, но тот отказывался слушать. Когда художника подняли с пола, он стал выкрикивать проклятия и оскорбления Нунтиусу, называть его клеветником и вруном, настоящим убийцей великого произведения. Но самые главные свои слова он крикнул в самый последний момент перед выходом за дверь: «Он не закончен!!! Глаза не закончены, я их не закончил: они злы, злы, злы!!!». Когда же его окончательно увели, дворянин лёг в свою постель и больше с неё не вставал с тех пор. Портрет в тот же день убрали в одну из пустых комнат его поместья и вплоть до его смерти не вспоминали о нём. А художник тот подался в другой род искусства: он применил свои способности в ковке разных металлических узоров и цветов для украшения ворот и зданий, и даже когда-то взял себе в ученики очень хорошего ремесленника…
— Ничего страшного, сын мой. Уведите этого подлеца и сообщите всем его низость! — крикнул он своим слугам.
Дворянин, несмотря на то что соблюдал все диеты и расписания целителей, умер через неделю после ссоры с художником. Умирая, он завещал всё своё состояние Нунтиусу, говоря, что Нунтиус — «единственный, кто не пожелал растраты его денег», подразумевая, конечно же, тот случай с художником, когда Нунтиус, якобы, «разоблачил вора», как выражался дворянин. Хоть этот процесс и требовал личной аудиенции с Императором, ввиду состояния дворянина дело тогда обошлось несколькими письмами, по заключению которых Нунтиус официально стал наследником состояния дворянина. С новыми знаниями Нунтиус мог уже с лёгкостью управлять любым имением, тем не менее он всё равно решил продать все владения дворянина, а всё население со временем переселить в новые владения во избежание любых мыслей об отце. В то же время он присмотрел на западе от столицы Империи хорошее место у подножия горы, где решил расположить свои будущие владения и своё новое поместье: благо, средства позволяли. Основная ценность места заключалась в очень плодородных землях и довольно ровном рельефе, а в лесу, что тянулся на запад от горы, можно было промышлять охотой. В то же время, по заранее готовой сделке двух семей, Нунтиуса поженили с одной красивой девой, которая должна была приехать к нему в новые владения, как только те будут построены. В последний день перед отъездом из старого поместья слуга принёс Нунтиусу пыльный портрет его отца, который тот отыскал при уборке комнат для продажи. Не имея времени разобраться с этим, он просто схватил портрет и сел с ним в карету. На протяжении пути, протерев портрет от пыли, он всё смотрел в глаза его отца, хоть и что-то странное было в них, что-то не то.
Когда Нунтиус прибыл на место, он обнаружил там какую-то церковь. Церковь эта был построена неизвестным старцем и явно не принадлежала какой-либо официальной конфессии. К тому времени на место уже ехали целые отряды рабочих и повозки материалов, и эта церковь крайне мешала. Пообщавшись со старцем, Нунтиус понял, что это какой-то иноверец, и что он так фанатично был верен своему толкованию Флорендской церкви, что даже построил свой импровизированный храм на месте, по его мнению, бывшем святым. Очень долго Нунтиус пытался договориться со старцем, но ничего не выходило, и тогда он предложил ему сделку. Неизвестно почему, но Нунтиус не хотел убивать старца, каким бы простым не было это решение: после смерти отца он стал очень строг насчёт своего морального авторитета и потому ни в коем случае не желал допустить такой исход. Ввиду этого он пообещал старцу построить в своих будущих владениях церковь, посвящённую его толкованию, но, чтобы основать город, придётся снести уже стоящую церковь. Старец согласился на эту сделку и стал ожидать строительства города в одной из палаток недалеко от стройки.
В этих же палатках спал и Нунтиус. Когда приехали рабочие и установили палатки, Нунтиус, заселившись в одну из них, повесил в ней портрет. Он повесил его на деревянную подставку, которую на месте сделали для него рабочие. Портрет стоял прямо напротив кровати, так, что, лёжа на ней, ты смотрел прямо в глаза дворянина. Странное ощущение, поразившее Нунтиуса при первом взгляде на портрет отца, исчезло, и теперь, при взгляде на картину, он испытывал лишь самые тёплые чувства, снова утопая в глазах, так точечно изображённых и переданных на холст. Дни и ночи проводил он, лёжа на кровати и вглядываясь в эти глаза, пока шло строительства намеченного им города. Что-что, а стоит отдать должное Нунтиусу: потратив просто огромные средства на строительство города, он не только закончил его в кратчайшие сроки (всего лишь за двенадцать лет) но и грамотно рассчитал все расходы, благодаря чему у него осталось ещё множество денег для дальнейшего благоустройства города и его жизни. К слову, множество удачного было в этом строительстве: начиная с того, что многие люди, будто бы с ничего, продавали ему материалы в разы дешевле, заканчивая тем, что за время строительства не произошло ни одного происшествия. А он всё лежал и смотрел на портрет…
Но чем ближе была дата завершения стройки, тем мрачнее становился Нунтиус. Несмотря на огромную удачу, почему-то преследовавшею его, уже к середине стройки он часто бывал зол и неспокоен. Как будто какие-то силы мучали его: он срывался ни с того ни с сего, надолго уходил в себя и всё реже и реже оставался с портретом наедине. Дошло до того, что, когда заговорили о проекте церкви старца (это было уже в самом конце, когда в город стали заселяться первые люди), Нунтиус наотрез отказался строить «этот храм иноверия», и, всё равно не желая брать на душу убийство, закрыл старца в подвале своего особняка, уже построенного к тому времени. Но, благо, после завершения строительства города состояние его улучшилось, и хоть отношения со старцем, как бы Нунтиус не хотел, восстановить не получилось (уж слишком старец был оскорблён), Нунтиус, хоть и продолжил держать его взаперти, в разы улучшил его условия жизни. Он по-прежнему не хотел его убивать, ибо не только всё равно желал остаться «чистым» в плане кармы (уж очень плотно ему в голову влезла эта мысль), но и надеялся когда-нибудь помириться со старцем. Когда весть о его городе стала расходиться, одна дворянская семья предложила Нунтиусу принять к себе в семью их девятнадцатилетнего сына, ибо тот был с ними во вражде и совсем не желал их слушать из-за каких-то разногласий. Нунтиус согласился им помочь и принял парня как родного. Портрет же отца своего он повесил в одном из первых от входа коридоров особняка, и хоть более не смотрел на него часами, всё равно любил иногда взглянуть в эти глаза, так пугавшие его слуг. К слову, жена его, та молодая дева, с которой он обвенчался перед отъездом на стройку, трагически погибла при езде на лошади: конь не послушался её и скинул с высокого склона. Когда в городе купил лавку хороший ремесленник, к тому же бывший настоящим мастером кованных изделий, Нунтиус заказал у него с десяток разных орнаментов и украшений для его ворот, оград и стен, которые ремесленник с радостью создавал.
Так пробыл он четыре года. За эти четыре года его поместье только росло и развивалось, а сам он стал настолько известным, что даже получил титул герцога, чем довольно гордился. Сын его рос, а старец даже почти перестал жаловаться и злиться, хоть и не любил эту легенду про «сокрытого в подвале сына-урода герцога», которой его скрывали. Тем не менее на новое сотрудничество с герцогом он не соглашался, считая обиду, нанесённую ему, «невозможной к извинению». В какой-то день Нунтиус заметил, что портрет его любимого отца весь покрыт пылью. Позже он узнал, что слуги боятся этого портрета и просто не прикасаются к нему уже долгое время. Тогда он приказал повесить портрет в его спальню, чтобы самому за ним ухаживать. Вот тогда и начались проблемы… Портрет, аналогично своему расположению ещё в палатке при строительстве, висел на стене напротив кровати герцога, от чего, лёжа в кровати, взгляд падал именно на него. И вновь герцог стал всматриваться в этот портрет часами, и даже ночью, когда лунный свет из окна очень удачно освещал портрет, он смотрел лишь на него. От этого он стал меньше и в разы хуже спать, а в ближайшие два года стал совсем злым и деспотичным: своих слуг он гонял по пустякам и часто откровенно издевался над ними, сына своего он стал отчитывать за каждую деталь; даже старца он теперь содержал в условиях, в разы более походивших на тюремное заключение, не говоря уже о десятках мучений и пыток ради собственного веселья, которым он подвергал старца. В один день его сын даже сбежал. Когда Нунтиус запер его у себя в комнате за какую-то ошибку, юноша не стерпел — он открыл окно и, связав из белья верёвку, выбрался из особняка. Нунтиус ждал, что он вернётся, но этого не произошло. Вместо же поисков, Нунтиус лишь ухмыльнулся «слабости» данного ему наследника.
Всё это дошло до того, что в один из дней, прогуливаясь по саду своего особняка, он назвал уродливыми те прекраснейшие ограждения, которые когда-то заказывал у того ремесленника, и потребовал немедленно сделать новые. На следующий же день он явился в лавку ремесленника и в приказном тоне потребовал сделать новые ограждения, даже не предлагая оплату услуги. Но ремесленник напрочь отказался; тогда, взглянув на подмастерье ремесленника, Нунтиус фыркнул и вышел из лавки.
Вернувшись в свой особняк, он в злости забежал в комнату и сел на кровать, уткнувшись взглядом в портрет. Вдруг в тишине комнаты, словно обращаясь к отцу на портрете, он воскликнул:
— И не забудьте мальчонку! — напомнил он им, когда те уходили. — У этого наглеца появился подмастерье: я видел его, когда был в лавке. Его тоже убейте, обязательно. И помните: если не выполните всё, как сказано — умрёте.В тот же день лавка была сожжена. В уговоре не было ничего про самого ремесленника, так что, когда его нашли мёртвым в поле, герцог разозлился. Он не захотел слушать ни заверения целителей, утверждавших, что он умер от сердечного приступа, ни оправдания бандитов, заявлявших, что не трогали ремесленника. На следующий день после поджога бандиты были казнены — всё выставили так, будто они действовали сами, будто убит был ремесленник ими, а стража герцога их поймала и казнила. Тем не менее никакого официального захоронения ремесленника не проводилось. Чуть позже этого события в гости герцога, к его удивлению, пришёл предводитель отряда наёмников, которые не так давно выполняли один его заказ насчёт проблемы, связанной с разбойниками вблизи торговых путей из города. Они оставались здесь в надежде найти ещё одного человека в свой отряд, и теперь их командир пришёл выразить благодарность и попрощаться, хотя и не должен был.
— Ах да, и спасибо вам за чаевые и человека, право, не стоило, — произнёс он, уже уходя.Герцог был в ярости. Как только капитан вышел, он перевернул всё в своей комнате, и вдруг, остановившись, снова взглянул в глаза портрета. Но что-то в них было не так… Это событие будто отрезвило его: в миг увидел он какую-то совсем другую природу глаз этих. Они выглядели абсолютно так же, как и раньше, и до сих пор очень походили на глаза оригинала, но что-то в них… Нет, в них чего-то не хватало, точно! «Он не закончен!!!» — пронёсся в голове герцога крик художника. Эта незаконченность и делала их ужасающими: в них будто чего-то не хватало. Не ясно, чего, даже сам герцог не понимал, но чего-то в них не доставало, какого-то блеска, который видел в них Нунтиус, и теперь, разглядев их полностью, он вошёл в ужас. Эти глаза, а в частности тот факт, что всё это время Нунтиус не замечал их ужаса, ошеломили его. Вдруг с разных сторон послышались голоса, и начали видеться ярко-голубые зрачки глаз, прожигающие его взглядом. Герцог стал кричать: взгляды со всех сторон словно резали ему плоть. Тогда он, вновь повернувшись к портрету, словно в горячке, схватил этот портрет и в беспамятстве выбежал на улицу. Слуги, пытавшиеся остановить его, лишь слегка задержали его безумный бег. Два дня его искали, и нашли, лежащим на земле, в глубине горного леса близ особняка. Портрет не обнаружили.
— О чём вы? — в недоумении спросил герцог.
— Как же! Буквально на днях, в ночь на сожжение лавки ремесленника, ко мне пришёл молодой человек с мешком разных ценностей из лавки. Парни сначала взбунтовались: «Он сжёг лавку, оттуда у него и вещи!» — но я-то сразу сообразил, что он от вас. Да и в то, что ваша стража так быстро поймала поджигателей, простите меня, неохотно верится. В общем, понял я всё. Хотя даже не представляю, чем вам не угодила лавка… Ну и бог с ней. До встречи, милорд, — попрощался он и вышел из комнаты.
Никто так и не знает, что стало с портретом. Сам герцог на эту тему почти не говорил. Один раз он вскользь сказал, будто «убил его», но что́ это значило, никто не знает. Также, когда вернулся герцог, обнаружили ещё одно обстоятельство: старец, до сих пор бывший в подвале особняка, сбежал. Как говорит его охранник, когда они, по старому указанию герцога, вели его в башню особняка, чтобы показать ему виды города и тем самым поиздеваться над его заключением, охранник, как и все, побежал вниз, когда объявили о пропаже герцога, оставив старца одного. Произошло всё это на втором этаже, уже вблизи лестницы, ведущей в башню с панорамным окном, а потому старец смог без особых препятствий покинуть почти пустой от немедленных поисков особняк и выбрался из города. Нунтиус значительно огорчился этому: и так молчавший бо́льшую часть времени (другую часть времени устраивавший арлекинады в своём безумстве), он стал молчать ещё больше. Тем не менее жизнь продолжилась, но не долго…
Герцог больше был не в силах управлять своими владениями — казна его день ото дня пустела от разных бредовых решений, а встать на его замену никто не решался. Когда наконец решили отправить гонца на поиски его сына, сын его явился сам. Нунтиус не знал этого, но старец, сбежав из поместья, случайно наткнулся на сына герцога в одном далёком городке. Старец поведал юноше все мучения, которые с ним проводил его отец (к слову, герцог никогда не говорил сыну о старце). Тогда сын понял, что́ за человек его отец. А когда эти чувства приправились собственным опытом, сын герцога окончательно решил положить этому конец. На деньги, заработанные тяжким трудом в городе, он нанял себе людей и обратил на эту информацию внимание некоторых знатных родов, после чего, отдав значительное состояние старцу на проживание, отправился в герцогство и недолго после побега герцога прибыл в город. Старец же остался жить в городе и через несколько лет был казнён за ложное толкование церкви, послав своё предсмертное письмо какому-то своему «ученику».
Герцог, узнав об этой новости, крикнул во весь голос: «Коня мне!! Пол казны даю за коня!!». Ему сразу же подали коня, но, конечно же, ехать он никак не мог, а сын его тем временем приближался. Слуги спрашивали у герцога приказ отбиваться — он молчал. Ничего не могло помочь. Тогда, от отчаянья, слуги избрали среди своих самого сильного, дали ему денег и отправили как можно дальше. После чего поделили остатки казны и тоже разбрелись. Уж слишком сильно поздний деспотизм и сумасшествие герцога их довели, так что, не считая недоумевающей стражи и солдат, поместье досталось сыну герцога почти пустым.
Наездник с герцогом поскакали на запад. Долгое время защитник безумно боялся, что за ними скачет войско, поэтому гнал свою лошадь, не оборачиваясь. Так же он надеялся, что герцог таки очнётся, чтобы, в случае если это произойдёт без него, солдату не стать крайним. Поэтому проскакали они на запад до самых хребтов вблизи берегов Океана Раздора. В своё время герцог покупал очень хороших лошадей, некоторые из которых были феноменальны. Их лошадь была одной из таких, поэтому с трудом, но она проскакала весь этот путь почти без остановок. Но когда они подошли к горам и стояли у их подножия, лошадь умерла от усталости: даже она не смогла выдержать путь такой длины. Солдат, который вёз герцога, до ужаса разозлился. Он даже не знал, в какой стороне ближайший город. Корил себя за то, что так возомнил себя героем, что проскакал такое ненужное расстояние без остановки ради полусумасшедшего своего «господина». Герцог же лежал в это время на земле и всё смотрел на пещеру в горах вдали. Чем-то она манила его… Но не успел он вдоволь на неё насмотреться, как вдруг солдат что-то выкрикнул и начал подходить к нему с явно злым намерением. Он был просто в бешенстве от понимания того, что загнал себя на край материка ради этого безумца, который даже отблагодарить его за это не сможет. Герцог сразу всё понял и стал бежать от солдата в горы. Солдат, который уже вдоволь натерпелся безумства герцога, побежал за ним. По какому-то чуду герцог очень ловко взбирался на крутые склоны, и хоть он не был ленивым или полным, но такая прыткость поразила даже солдата, который сам двигался довольно медленно из-за свой брони. Тогда он схватил свой лук, который взял ещё при отъезде, и сделал выстрел. Стрела улетела, и тело герцога пошатнулось: солдат попал ему в спину. Поняв, что герцог теперь всё равно умрёт, солдат спустился и пошёл искать цивилизацию, благо деньги были ещё при нём.
Герцог же в безумии, озираясь по сторонам, бежал к той пещере, не понимая, что солдата уже нет. Потратив все свои силы, он взобрался к вершинам скал и прошёл в ту пещеру. Только остановившись в тьме пещеры, почувствовал он боль от стрелы. Резкая боль вступила ему в мозг, удалив из него любые мысли, и в беспамятстве он свалился на пол в центре пещеры.
Вдруг он увидел какое-то видение, и здесь, вероятно, лучше вставить фрагмент из записной книжки герцога, которую он носил всегда с собой и в которой позже описал свои видения.
«Я очнулся в чистом поле. Пшеница плавно колыхалась на ветру, а закат… очаровывал. Вдали поля я видел силуэт: девушка вела за собой толпу. Все они были в капюшонах и шли вдоль заката. Вдруг солнце упало словно шар, а на небо, словно из катапульты, взлетела красная луна. Опустив взгляд с неё обратно на поле, я увидел жжёную землю и огромные толпы: справа были разные существа от эльфов до орков, а слева были… люди? Они сражались с невероятной силой, так что, скорее всего, это были вампиры. Все они были очень старо одеты. Как только они соприкоснулись, я упал на спину и вдруг очнулся… в океане. Бесконечные просторы воды простирались во все стороны и даже в небо. Я стал всплывать, чувствуя, что задыхаюсь, как вдруг вода резко опустилась, и я оказался на её поверхности. Вдалеке я увидел дом: он был как бы раскрыт, и у него не было направленной ко мне стены, так что всё, что было внутри, я прекрасно видел. Внутри дома среди свечей сидела та же женщина (я был уверен, что та же): она рассказывала что-то сидящим вокруг неё бледным людям. Потом она встала и повернулась на меня. Неожиданно она начала идти: она прошла по воде ко мне и, уже около меня, стала подниматься в небо, будто бы идя по лестнице. Вдруг океан пропал, и я снова оказался на земле. Передо мной снова было то поле, и снова я смотрел на закат. Но что-то было не так: я что-то слышал. И вдруг я увидел ужасную картину: выше самого неба из-за самого горизонта на меня шла высочайшая волна крови. Когда она дошла до меня, я очнулся среди тех самых, кто слушал ту девушку в доме. Я выслушал все её слова и запишу их в отдельной книге. Но теперь, вместо того чтобы уходить, она встала и подошла ко мне. Я поднялся. Она стояла передо мной, держа перед собой закрытые ладони. Когда она раскрыла их, в одной её ладони вырос металлический цветок невиданной красоты, знакомого вида. А в другой руке было дитя, совсем ещё маленький ребёнок. Тогда я поднял глаза и увидел её: небывалой, невообразимой и неописуемой красоты деву. Она сказал мне что-то, что я не смог запомнить, но смог отчётливо понять — мою цель. Потом ещё было много всего, что и не напишешь, но по итогу я проснулся, как мне кажется, спустя два дня. Стрела так и осталась в спине, но теперь она не болела — я вынул её и вышел из пещеры. Была глубокая ночь. Моя кожа стала бледна, а сердце не билось. «Да, моя богиня» — произнёс я и спустился со скалы.»
Глава III. Культ Святой Сангии
Итак, «Культ Святой Сангии», посвящённый «Вере Крови», хоть и просуществовал не так долго, но за своё короткое существование смог вызвать определённый ажиотаж. Как только Логан попал в то святилище и стал (высшим) вампиром, он стал «нести слово Сангии». Он основал культ, создал в той пещере святилище, а из остальных пещер этих гор — систему ходов, которую назвал «храмом Её». Чтобы привлечь последователей, он находил по всему Треливу вампиров-одиночек, потом прочитывал им строки этого самого «Алого Евангелие» и, с помощью небольших махинаций и обещаний, окончательно заманивал вампира в культ. Как нетрудно догадаться, «вера» была не единственной причиной вступления в культ: бо́льшая часть одиночек шла в культ потому, что там было проще достать кровь; некоторые — потому, что культ возносил облик вампира и тем самым поддакивал замкнутой в скитаниях гордости этих одиночек; кто-то шёл потому, что видел в этой вере интерпретацию мифа о Кровавой Луне, ну а кто-то, возможно, действительно верил в Кровь. Хоть поначалу у каждого члена культа были свои причины в нём находится, Логан создал очень отлаженную систему их «интеграции» в «общий дом». Как писал в своих откровениях один священник неизвестно какой церкви, «вера приходит с внушением, а внушение — с распорядком веры». Распорядок Логана выглядела так: каждое утро члены культа должны были возвращаться в храм. Там они находились вплоть до следующей ночи, лишь иногда, в качестве исключений, посылая кого-нибудь, если то было нужно, на поверхность. В течении дня они молились три раза: первый раз — утром за проведённую ночь, если ночь была с бедствиями, то — за то, чтобы она не повторялась; второй раз — в центре дня за Святую Сангию, тема второй молитвы могла быть разной и варьировалась от «молитв в честь богини нашей» до «молитв во имя мести богам неверным»; третью молитву они проводили вечером перед выходом в ночь — её посыл обычно заключался в том, чтобы последующая ночь прошла счастливо. В течении молитв им читали «Алое Евангелие» или другие «священные» тексты, в особенном порядке их чередуя. Между молитвами вампиры обычно занимались своими делами (хотя дисциплина поведения в культе была значительна), но самым главным элементом был «духовный сон». «Духовный сон» проводился между второй и третьей молитвой, и заключался он в том, что вампиры ложились спать и… просто спали. Несмотря на то, что вампирам не нужен был сон, их всё равно заставляли спать. Навряд ли многие из них именно «спали», но и предназначение этого сна было в другом: согласно вере, этот сон должен был успокоить и опустошить дух вампира перед последующей ночью, очистить его сердце и разум от бегающих мыслей. Но самое главное — это музыка, что играла во время духовного сна. Этот сон длился два или три часа, и во время него один из священников бил в барабан в определённо темпе. Иногда к нему присоединялись флейты или арфы. Что́ это за темп или ритм — неизвестно, ясно лишь одно: он таким образом воздействовал на разум, что уже в течении полторы недели вампиры становились верны культу до последнего. Кроме того, Логан тщательно позаботился над внешним видом святилища: он расставил множество свечей и знамён с символикой их культа. Символ культа представлял из себя ало-красное изображение некой крылато-рукой фигуры. Над её головой было множество красных шпилей, а у ног её были красные завитки, словно огонь. По легенде, когда спустилась богиня, на неё ополчились и хотели сжечь, но этого не произошло, поэтому символ этот — назидание врагам её, не смогшим исполнить свой грех. Когда все эти операции были проведены хотя бы три раза, Логан заключал присягу с вампирами, и те обещали служить ему вечно. С 12-го по 13-ое число в культе был праздник «Кровавой жатвы». За неделю до этих дней излавливалось какое-то существо, которое епископ или сам Логан пометил «избранным» задолго до жатвы, и это существо держат в плену. Там в течении недели его промывают всевозможными средствами и, в конце концов, придают «Забвению» . Также в течении недели перед праздником культисты излавливают побольше жертв, которых также приводят в пещеры и держат до наступления праздника. На время праздника все культисты со всех церквей (если они есть) собираются в избранном месте. Туда же они свозят всех своих избранных и жертв. Сам праздник разделён на две части: в первый день всех жертв и избранного собирают вместе и избранного обращают в вампира. Епископ или архиепископ лично испивает крови избранного и переливает в него свою кровь. Потом начинается сама жатва: всех жертв убивают и их кровь вкушают все члены культа. Вторая часть начинается во второй день: во время второго дня вокруг ещё не проснувшегося избранного читают молитвы и другими способами славят его как «нового сына Сангии».
Благодаря этим махинациям и ритуалам в кратчайшие сроки культ Святой Сангии обрёл свыше пятнадцати преданных последователей, один из которых стал епископом под предводительством архиепископа: самого Логана. К слову, иерархия внутри культа была двух родов: этическая и религиозная. Согласно этической иерархии, вампиры в должности почитались выше последователей. Согласно религиозной иерархии, сначала шли последователи, составляющие основную массу культа (это могли быть как и вампиры всех рангов, так, иногда, и обычные существа, которые, впрочем, имели низший авторитет и не могли вступать в должности), после них — священники, проводившие обряды и выполнявшие поручения епископа, а после — и сам епископ, подчинявшийся архиепископу и бывший его советником.
Естественно, в скором времени слухи об этом культе дошли и до совета кланов: дело в том, что политика этого культа по отношению к другим расам и, в частности, к людям была довольно… категорична. Члены культа наотрез отказывались маскироваться или хоть как-то скрываться, что, естественно, образовывало нежелательные стычки. Кроме того, члены культа становились в разы более чувствительны и управляемы, что настораживало, а потому совет кланов рассудил, что это ставит под угрозу всех вампиров в принципе и объявил этот культ незаконным, начав усиленные поиска его главного святилища.
До своего уничтожения культ, как уже было сказано, вполне процветал: в разных частях Трелива уже закладывались фундаменты новых церквей, а членов культа становилось всё больше и больше (в основном благодаря обращённым жертвам). Тем не менее, почти сразу же, как культ был основан, Пастырь покинул Логана: он лишь оставил Логану священное писание, «данное ему Богиней». По записям Логана ясно, что Пастырь уплыл в Заокеанье, чтобы «заложить там перст веры нашей». Что это значит — неизвестно, тем не менее Пастырь так и не вернулся — говорят, он основал там второе святилище и лично проповедует Веру Крови, но точно никто не знает.
Итак, культ рос, и, вследствие этого роста, в одной из дальних частей Трелива появилась первая (не считая святилища) церковь Веры Крови: она также располагалась под землёй и была расположена крайне укромно. Логан послал туда нескольких священников для управления и проповеди. Спустя полгода своего существования эта церковь была обнаружена и уничтожена, как и все в ней. Ответственны за это были охотники на магов, очень удачно нашедшие эту церковь. Логан сразу же понял, что о церкви им анонимно поведал совет вампиров, как-либо узнавший о ней, ибо присяга не позволила бы предательство. Вероятно, это было что-то типа предупреждения перед тем, как произойдёт казнь. Действительно это было так или нет, но Логан стал готовиться к войне.
Но эти приготовления были лишними. Застав культ врасплох, вампиры от лица совета ворвались в святилище и казнили всех последователей в числе примерно двадцати с лишним вампиров. Логана при этом не обнаружили. Не желая более возиться с этой мелочью, и чтобы успокоить насторожившихся вследствие культа охотников, совет вампиров анонимно сообщил охотникам на магов о местонахождении святилища, и те в кратчайшие сроки сожгли его внутренности и завалили пещеру. Это произошло ночью через день после казни, и это был последний день, когда видели Логана.
Когда отряд охотников на магов под предводительством своего капитана подошли к пещере, они услышали оттуда шум. Когда они прошли чуть внутрь, они увидели в конце пещеры вампира, яростно мечущегося по пещере. Когда вампир увидел их, он бросился на них. Он был ужасно быстр и просто пробежал сквозь них, но, уже выбегая, врезался в стоящего перед входом капитана отряда. Врезавшись в него, он вместе с ним полетел вниз со скалы. Основной удар пришёлся на вампира, и потому капитан даже остался жив. Когда вампир осмотрелся, он понял, что, когда врезался в капитана, выронил одно из двух священных писаний, которые вынес из пещеры, вероятней всего, оставив его где-то на скале. В порыве злости он набросился на капитана и уже был готов убить его, как вдруг тот произнёс:
— Йозеф? — произнесло онемевшее от ужаса лицо.Взгляд вампира сразу же упал на правое плечо капитана: оказывается, под одеждой не было руки. В ужасе и не понимании он отпрыгнул от тела и стал бежать обратно к пещере, но, добежав, увидел, как из пещеры валит дым, рядом стоит отряд охотников, а один из них, подобрав книгу в тёмном кожаном переплёте, бросает её внутрь пылающей пещеры. Если бы было живо сердце того вампира, оно бы остановилось. Его ужасу и ненависти не было границ, поэтому уже через несколько минут все солдаты были жестоко и безжалостно убиты. За капитаном Логан не погнался. В конце концов пещеру засыпали.
Этим вампиром был Логан, вернувшейся в святилище немногим позже казни. Какое-то время он потратил на то, чтобы скинуть тела со скал, дабы днём они сгорели, а к моменту, когда его нашли охотники, он искал те самые два писания. Кроме «Алого Евангелие», которое не имело копий, у Логана было ещё одно писание, копию которого дал ему Пастырь перед уходом. Эта копия и сгорела. После этих событий Логан какое-то время был под руководительством клана Ласомбра, к которому привязало его обращение. К слову, с момента, как он стал вампиром, ко всем он обращался от чужого имени, так что, когда он примкнул к Ласомбра, он даже смог свободно использовать своё настоящее имя. Он провёл среди соклановцев совсем немного времени, после чего на лодке уплыл в Заокеанье на поиски пастыря и оригинала второй священной книги, и, главное, для восстановления своего Культа Святой Сангии.
Глава IV. Эпилог (для галочки)
Итак, всё это я нашёл сам. Эти записи я нашёл в пещере, которую спустя два года после пожара обратно разгребли, ибо в ней хотели сделать какою-то шахту или что-то в этом роде. К тому времени силы тьмы неизвестным образом исчезли, и я, немало заплатив, смог получить доступ к этой пещере. Несмотря на то, что в ней всё обгорело, я смог обнаружить выше представленные записи Логана (на тот момент Йозефа) и запись Пастыря. Они находились в одной из расщелин в стене и содержались в тяжёлом металлическом сундучке, который мне вскрыл один кузнец. Историю Нунтиуса я поспрашивал у очевидцев и в течении, и после событий: его сын, который, впрочем, разворошил поместье не хуже отца, тот старец, даже некоторые слуги — я опросил всех в своём преследовании. Я преследовал Логана по пятам с того рокового события, и именно я в ту ночь набрёл на их землянку, где и нашёл, и спас капитана. Также в святилище я обнаружил и другие уцелевшие записи Логана, которые велись уже после основания культа, и по которым я и восстановил все события, описанные здесь (в том числе я общался и с капитаном). Последняя его записная книжка была обнаружена в Заокеаньи. Её по моей просьбе отыскал один мой знакомый, когда написал в письме о том, будто нашёл её, валявшейся на земле. Там, исключая последние события из описанных выше, говорилось лишь о том, что «культ должен быть восстановлен», что Логан собирается найти Пастыря, а в лучшем случае найти и второй экземпляр сожжённой книги.
Я же, когда нашёл все эти записи, наконец понял, сколько сил и времени потратил на погоню за своей местью. Теперь, когда я так подробно знаю все пути всех, кто здесь был описан, я начинаю быть довольным уже тем, что смог описать это в книге. И хоть это не вернёт моих сыновей и жену, я, вероятно, не способен на большее.
Я дворянин, детей которого так жестоко казнил этот зверь (имени своего я называть не стану). В тот день, когда остальные наёмники вели меня к берегу, чтобы, ради забавы, утопить (ибо Логан, а на тот момент Йозеф, дал им свободу действий), я смог вырваться и ринулся бежать. У тех, кто вёл меня, видимо, не было при себе арбалета, а рана в ногу, которую они сделали мне кинжалом перед началом пути, по их мнению, думаю, должна была свести меня к смерти, потому они и не посчитали нужным за мной гнаться. Но я выжил тогда, выжил и стал следить за Логаном. Как я выслеживал его и как находил — неважно. Теперь неважно. Моя месть больше не важна, в конце концов, я бы и не смог отомстить. Теперь я уже очень стар и умру, вероятно, со дня на день, но я доволен тем, что описал.
Сейчас я, когда думаю об всём этом культе, склонен считать, что это всё — лишь выдумка того пастыря. Я прочитал всю его книжку, которую тоже нашёл в том ящике, и… там было много всего. Впрочем… кто знает. Да и есть ли большая разница между этими видениями и словами наших сегодняшних пастырей?.. Не знаю.
В коне я лишь вставлю короткий фрагмент из последней записной книги Логана, относящийся к теме мести:
«Месть есть возмещение утрат, но, ввиду чувств, просто всегда имеет и желание заработка. Многое можно сделать в порыве мести, и по-разному можно преподнести месть. Но к тем существам, что телом мертвы, месть всегда должна приходить лишь в ином виде. В том виде, который ударит по душе существа, который будет описанием всей порочной жизни его.»
Алое Евангелие
✙ Кровь и Дар
✙ От Неё к Ним
✙ От Неё к ним про Неё
✙ Вера
✙ Пророчества
1. Кровь есть основа жизни вашей: она движет вами и есть сок ваш.
2. Вкушая кровь, вы возвращаете её Богине своей и питаете силами себя самих, ибо вы — дети Мои, ждущие прихода матери своей.
3. Дети Мои, ваше "проклятие" есть Мой дар ко всем вам: он может ранить вас, напугать, но именно он даёт вам право служить Мне; только он даёт вам право испить крови.
4. Движимое кровью желает только крови, а движимое болью всегда желает больше боли — будьте же трезвы, дети Мои, лишь жажда крови есть ваша вера!
5. Чувств лишены вы, дети Мои, но то воля Моя во избавление вас от страданий чувственных, от боли сердца вашего.
6. Кожа ваша бледна и боится света, и то есть проклятие ваше от чужих богов: неверных, забывших имя матери своей — но пусть же то будет радой вашей, ведь будет укреплять дух ваш в борьбе своей.
7. Сила и скорость ваши высоки, и то есть дар Мой во удаление жажды вашей.
8. Жажда ваша есть зов Мой, и есть лишь один способ угасить её.
9. Дар мой идёт от силы моей, а сила Моя — от крови, вами испитой, а потому и голод ваш — голод Мой.
10. Внутри вас кровь гнилая, но то воля Моя во избавление вас от смерти вашей.
11. Кровью гнилой вы обращаете других в себе подобных детей Моих.
12. И да пусть не пугает вас боль при становлении ребёнком Моим, боль эта — очищение; и да пусть же, как жжёт раны вода целебная, жжёт вас боль очищения Моего и воссоединения со Мной, дети Мои!
13. Имеете способности вы, и то есть дар Мой во имя святости вашей.
14. Сердце ваше стоит, но то есть дар Мой во имя бессмертия вашего.
15. Умны и разумны вы, и то есть дар Мой во имя величия вашего.
16. Клыки ваши — знак величия животного, кое забыли живущие ныне, и кое в вас воплотилось.
17. Озлоблены на вас народы и расы другие, но то есть подтверждение великого значения вашего: собаки вблизи дома на сильного лают сильнее всего.
18. Дети ночи вы, но не дети проклятия: вы — дети дара Моего, отвергнутого миром вопреки святости его.
19. Мертвы вы телом, но дух ваш живее каждого из существ, ибо исполнен волей Моей.
20. Кровь — цель наша, вы — армия Моя, Мир — всего лишь реки крови для нас.
21. Послушание ваше — залог жизни вашей, но там, где начинается вера, кончается и послушание: там начинается служение.
22. Указания Мои — не законы судьи и не запреты царей, слова Мои есть советы Матери к ребёнку своему, и лишь любящее дитя вторит советам матери, но мать же всегда будет любить дитя своё и давать советы ему.
23. Совесть ваша — царство ваше, и кто бы не восстанавливал его и не поддерживал его в порядке, разрушение его всегда будет лишь на руках ваших.
24. Облик ваш есть отражение совести вашей: одежда ваша, лицо ваше, глаза и руки — всё должно быть или в крови, или в чистоте. Грязь есть отрава Моя тем, кто не хранит чистоту тела, полного крови; и белизна чистого тела есть Моя награда тем, кто ещё желает обагрить её кровью.
25. Волосы на лице есть часть облика вашего, и, как облик ваш, не должны они быть грязны, а должны быть уложены, должны быть опрятны
26. Жаждой крови томимы вы, но не достоинство ваше — цена крови той: только реки крови не иссыхают; по капле кровь — лишь пустеет сердце.
27. Сердце ваше стоит, но не для всего оно должно быть пусто, и не всё вы должны считать забытым.
28. Богиня ваша в забытье — она призвана скрываться; так не скрывайтесь же вы, дети мои; ибо сокрытие веры своей и облика своего есть унижение себя, облик ваш прекрасен — дар ваш свят.
29. Нет иного дара, нет других детей Моих, кроме вас, и лишь дети Мои — друзья ваши.
30. В разногласиях и спорах своих помните о родстве своём: о том, что сёстры и братья вы, что вы дети Мои.
31. Никогда не убивайте заблудших братьев своих, ибо не виновны они в потере веры своей — просветите их, дети Мои, чтобы поняли они величие своё.
32. Видя страдание брата своего, спасите его; видя печаль брата своего, утешьте его; видя спор братьев своих, разрешите его: не кровь связывает семью нашу, а наша связь крапит семью нашу кровью и полнит её силой.
33. Никогда не предавайте силу — если видите вы павшего, державшегося за жизнь; если видите вы храбреца, не боящегося смерти, то отдайте честь ему и пригласите его в веру свою: сила есть качество святое, ибо идёт от крови.
34. Кровь ваша грязна и беречь её нет прока, лишь сердце ваше чисто — берегите сердце своё.
35. Своё не давайте понапрасну, а чужое не отдавайте за бесценок: всё имеет цену, и каждое должно быть потрачено по стоимости своей.
36. Пред страхом стойте, как пред трусом — бесстрашие есть ваша добродетель.
37. Удары по вам делают вас сильнее, и принять их нужно с силой — стойкость есть ваша добродетель.
38. Умом вы вершите судьбами других, и умом вершите судьбу свою — рассудительность и ум есть ваши добродетели.
39. Кровь там, где бои и войны — воинственность и сила есть ваши добродетели.
40. Жизнь ваша есть дар Мой — вера есть ваша добродетель.
41. Я есть матерь ваша, питаемая вами, воссоздавшая вас.
42. Подобно тому, как мать бережёт дитя своё, берегу Я сыновей и дочерей своих, питающих Меня кровью своей и хранящих в стоячем сердце своём имя Моё
43. Подобно матери, прощаю Я грехи детей Моих, но и, как мать, желаю Я слышать признание во грехе, искупление и обещание будущей чистоты: грех ваш лишь в сердце вашем, прощение его есть ваше бремя, бремя же моё — закрепить в сердце вашем прощение греха своего, и раскаяния ваши доказать словом своим для совести вашей.
44. Пусть же грехи ваши не томятся в совести болью от страданий за себя и других близких ваших — пусть искупляются они в деле кровном: во служении Мне при доме Моём.
45. Не "судья" или "царь" имя Моё, не сужу Я или караю — лишь наказание и совет есть средства Мои.
46. Не кара себя должна быть вашей волей, а наказание своё, ибо в степени слов этих лежит и разность целей их, потому и мера Моя — наказание.
47. Не оскорбления других и не оценки их должны томить сердце ваше, так и средство Моё — не осуждение, а совет.
48. В наказании Моём видьте справедливость Мою, в наказании своём видьте поддержку Мою, а в страдании за наказание своё видьте страдание и Моё.
49. Решение проблем ваших всегда в сердце или в уме вашем, и как мать Я не дам этих решений, а приведу вас к ним.
50. Другие могут видеть вас по одному или только внешне — Я же вижу вас всех и всего.
51. Я есть Богиня ваша, отвергнутая миром в доказательство величия Своего.
52. Страх есть проклятие духа, данное ему в ослабление силы его.
53. Дух ваш исполнен волей Моей — страх ваш должен быть отвергнут, а сердце — бесстрашно.
54. Не бойтесь смерти, дети Мои, потому что смерть приведёт вас ко Мне, а жизнь ваша приближает Меня к вам.
55. Не бойтесь слов неверных — их глаза слепы, уши закрыты и рты грязны: боги наградили их этим, кровь же в них всегда была кровью Моей.
56. Не бойтесь одиночества, вас преследуемого: дереву, растущему на вершине скал, друг — лишь молния; и покуда есть у вас враги, будут у вас и друзья, и не одиноки будете вы.
57. Не бойтесь слабостей своих и облика своего: Я вижу не только их.
58. Не бойтесь грехов своих или искупления их: прощение возможно всегда.
59. Не бойтесь вопросов своих и совести своей: честность с собой есть справедливость с другими.
60. Не бойтесь голода своего: утоление его будет всегда.
61. Не имейте страхов — обращайте их в средства борьбы вашей, ибо дар ваш выше страха.
62. Вера ваша есть дар ваш — Я есть богиня ваша.
63. Вера толком своим движет, а движимые верой — толком её.
64. Так и вы будете толковать слова Мои, и будут слова те отзываться в сердце вашем звуками, которые сердце ваше будет более всего радо услышать.
65. Но не сладостные звуки есть истинные: истина всегда сурова, и сладость её в устах других есть признак лжи.
66. День, когда луна обагряется кровью, есть наш праздник: в этот день зародился первый сын Мой и брат ваш.
67. Тридцать один год есть возраст праздный для каждого ребенка Моего, ибо в этом возрасте умер первый сын Мой.
68. Каждый последующий пророк пусть добавит день свой в календарь празднеств наших, ибо долгом своим будет святым в вере нашей.
69. Нет для веры нашей иных богов: они отвергли дар наш.
70. Доступна вера наша каждому существу, проявившему себя, но недоступна вера наша преклонению перед другими, кои не верят в нас.
71. Подобно тому, как, когда дитя отворачивается от матери, мать страдает и злится сильнее любых богов, так и предательство в нашей вере пресекается глубоко.
72. Женщина есть существо высокое и стоящее выше, но лишь тогда, когда она сама стоит наравне с мужчиной.
73. Отношения ваши и любовь ваша есть праздность мира, и святы чувства любящих также свято.
74. Дом наш есть вера наша, и состоит он из вас, дети Мои, что силами своими держат этот дом на весу и не дают ему упасть.
75. В общине каждой быть должен лидер ваш, под которым, для усмерения его, должны быть советники от лица вашего.
76. Твёрдая рука есть опора для пальцев, а пальцы движимы лишь при твёрдой руке.
77. Проповедь веры вашей есть забота, стоящая перед служением крови, но не менее значимая, чем кровь.
78. Вера ваша направлена против мира, но из всего мира вашего больше всего на вас направляли лишь людей.
79. Вы есть облик Мой, воплощённый в теле каждого из вас.
80. Вы есть дух Мой и воля Моя, коими исполнен разум ваш.
81. Вы есть верующие и приближающие Меня к вам, вы есть дети Мои.
82. Мир отверг Богиню вашу, и за то будет наказан при воцарении Её.
83. Наказан каждый будет, кто забыл Меня, и каждый, Меня не знавший, узнает Меня.
84. Дети мои исполнятся крови живой и скинут кровь гнилую, а свет богов чужих перестанет сжечь кожу их.
85. Исчезнет голод у детей Моих, и будет кровь из мира — ненужным празднеством их.
86. Сил исполнятся дети Мои, станут они творить...
87. Проклятием будет жизнь когда-то отвергших Меня, ибо и кровь их перестанет насыщать.
88. Боги, меня отвергшие, исполнятся, подобно детям Моим, воли Моей.
89. Спущусь на землю Я и встречу каждое дитя Моё, и исполнюсь любви к каждому, питавшему Меня.
90. Пророчества Мои есть рада для детей Моих, но желчью будут пророчества Мои для врагов наших.
91. Слова станут святы Мои, и исполнится каждое сказанное устами Моими.
92. Дети, умершие во служении Мне, восстанут из земли во имя праздности всемирной.
93. Преклонят колени предо Мною цари и царицы времён всех, и отдадутся во служении Мне и детям Моим
94. Излечатся дети Мои от пороков и болезней: и душевных, и телесных тоже.
95. Не станет серебро более сжечь тела детей Моих.
96. И взойдёт Богиня ваша на престол мира сего, и высечет на нём имена детей Моих.
97. Исполнятся пророки Мои всей силой Моей.
98. Пророчества Мои исполнятся при помощи веры вашей.
99. И приду я, приду и накажу всех когда-либо оклеветавших и забывших Меня.
100. Я приду и наполню океаны кровью, оболью долины и города кровавыми дождями, и да сбудется пророчество Моё для каждого забывшего Меня: вы есть дитя, отбившее грудь матери, питавшую его доныне; и да будете же вы смыты морем, коим не сможете напиться, и дождём, что погубит вас.
Последнее редактирование:
