|
Скральдсон.
Холод и мрак.
Длинные ночи – короткие дни.
Средь завывающих за дряблыми оконьями и тихо ропотящими огнями раздался звонкий ушам крик – то детский был. Силен, крепок, могуч – проносилось в закаленных умах и взволнованных глазах прародителей столь долгожданные, и, ныне пришедшие мысли – радость.Стир Истгаутссон – был тот назван, в честь предков и богов в рождение мальчика гнетущихся от причины вечно неизведанной. Отче с облегчением, но все еще нервно также расхаживал внутри избушки, поскрипывающей то от извечных топотков, то от снегов на крыше скатных ; мать, гордыми глазами свадившая сына в мир живых, долгожданно легко и свободно откинулась головою уставшею и телом измученным в настилы. Посмертно. Свадившая в мир живых – именно, но о том и главный в доме мыслить не смел, а потому, не заметив отхода тихого, молчащими устами и горящими от скорых трудностей очами протирал стершийся пол, как и прежде.
Лишь брат, державший мальчика, был рад и весел – того хотел всегда, но то от глупости, иль от мудрости тихой? – Вопрос открытым станет.
Такой была семья мальчишки – неполной, вечно тревожной и почти погибшей от изжитости собственных судеб. Сурового отца Истгаутом звали, “Истом” – боевые товарищи ; на “Иста” младшего от отца, но ныне и старшего от новоприбывшего прозвища еще и не было, а потому – Йор. Боевые братья, товарищи, бравые воины и сгинувшие герои – все то, что мир семейный, так и Скральдсонский представляло.
С шести лет младый уже смел быть обручен своим личным топором, хоть и деревянным, но от того не менее страшным – сила в руках держащего, как и “красота в глазах смотрящего” – так, последним, высказывались именно стоящие напротив средь опустошенных ожиданием полей частые враги скральдов. Истгаут не был мужчиной сильным, не был мужчиной волевым, но был мужчиной должным – долг, то, что он исполнял безукоризненно в отношении своих сыновей. Тренировки, охоты, вечные унижения от ярла семьи издавна провинившейся, но по каким обычаям и приношениям – не знал сам Ист. Дело, видно, было столь давнее и столь отложное, что обсуждению даже и не подлежало. Старший в походах был уж сопровождением, как в то младший – временно учащимся. Временно учащийся – боль вечно познающий, словно и любой другой обязанный, рожденный под гневом богов и неудачей невольной в столь гиблых и суровых землях.
Удар, удар, еще удар - борьба – изнеможение, до боли и першения в глотке явное желание испить воды. Оно пытает. Пытает тренировка, пытает обучение и закалка прививаемая. Хоть отец и не был ярым, его старший сын – был. То в мать стремилось, ныне давно скончавшуюся, как уж лет с десяток от рождения Стира. Так устремлялись дни мальчишки в его взрослые, скоро боевые годы. Народ кудахтах, ярл и послы корчились – так отец считал, да так почти и выражался, но то народ шептал не зря. Враг старый, новый, стухший, возродившийся – не все ли то ему равно? Равно, а потому скорые набеги предвещали скорые кончины.
День пришедший для всех, а ушедший лишь для оставшихся – для победителей и для жалкого остатка проигравшего. В сей раз под треск щитов и плотных строев с ревом матерей и жен пробился луч надежды светлой, но прежде, как и должно – хладный. “Там сник отец!” – кричал младой, вопил младой, корежился от горя в сердечном поджелудье. Остатки принятые глазом Йора были горды столь же, как были и при жизни – нисколько. Жил смирно и покорно, жил тихо и невздорно – погиб он молча, без кричаний, без ораний, а если те и были – кому какое дело до изгоя? Отец погиб. Пришел Йор-старший.
Средь оплывших свечей и вечерних молитв, средь желанных, но не добытых трофеев прибывала ныне истинно расцветающая семья воителей. Два осталось, два. “Жалкая горстка, какой соперник?!” – иноземец вякнет, но прав не будет. Здесь нет люлюканей матерей и отцовских поблажек, здесь нет благословений королей и монахов, здесь есть впитавшаяся боль и остывшая кровь на душах верующих. Каждый воитель – зверь, зверь свирепый и неустанный, но зверь покорный, иль зверь мирный – вопрос другой. Те двое, те оставшиеся – Йор и Стир – были не рабами, не слугами, были вечно противны своему предодарению ярловскому и судьбе, как другие шептались гадко, предначертанной. Младший впитывал опыт старшего, его идеи, его мечты, его речь и движения – все, казалось, но не любовь. Не время было любить, не время было грезить о семьях – то бороться было время, считал Стир. Тем не менее – топор летящий в черепушку православной бабуле не остановишь, а сердцу отчерствевшему не прикажешь. Влюбился Йор, полюбил девицу горячую в столь холодных местах. Сколь не был против счастья старшего младой – с тем он считался, уважал, любил брата.
Любовь войны не остановит, не остановит и нападков, а потому, собравшись вновь, отправились братья на початки кровавые, на добычи льстивые. День, второй, третий – их нет, да и не будет с шесть десятков дней-ночей, коль не больше. Не каждому дарован бой, не каждый при себе топор имеет, таков был ярлов сын – напыщен, пусто горд и вонюче-речив. Пиздюк противно-мерзкий – иначе и не скажешь. Молитвы воинские, почти молитвы жены изредка стали сменяться бойким стуком в дверь пиздюшечьим – сын ярла. “Сын ярла прибежал в почти уж жене Йора! Ой-ой и ой! А что, а куда, а как?! - Никак – нет слова у них, нет права у них и голоса нет тоже.” – закоренелые жители-ледышки деревни шептались и хихикали, да право постыдного семейства старыми грехами оспаривали. Галдели, хихикали, сожалели, были равнодушны – кто как. Но правды и толку не отнимешь, горького властия над тушкой бесправной не оспоришь. Потешался над женою Йора ярлов сын, в прислужницы себе взял – в наложницы бессовестно украл ярлов сын жену у Йора.
Молитвы не были отложены, молитвы не были услышаны, молитвы не были прочитаны. Как резали-рубили врага беспомощного флоро-поклонника, так и рубили, о доме изредь вспоминая лишь с теплом, с мечтами и довольством. Мечтал Йор о любви, о детях, о семье, о уважении. С тем тот с младым и возвращались. Чутка трофеев, обещанные прииски сменились: “Будет вам, еще спасибо скажете!” – обманули, чего таить? Почти уж ограбили, но обещанное дать пообещали хоть отчасти. С прибытием долгожданным, с возвращением желанным, с объятиями, о коих Йор мечтал любовных – вернулись братья в дом, в деревню…
Там ярость старшего хлестала из очей и уст, из рук и ног она по стенкам зала ярла билась-раздавалась. Лишь смех сыновий-сучий ярлов грохотал безбожно, на потеху столпившимся и на горечь возвратившихся братьев. Смех, смех, невежество, безбожье – билось и отдавалось с груди Йора, с груди горячей, старо-страстной и несдержанной. Здесь нет ярла, здесь нет сына ярла, здесь нет его жены, здесь нет людей, здесь нет никакой правды! Здесь ничего нет, кроме дерьма и вони трупной, от них, живых, но мертвых! Раздался гром, пролился дождь – напрыгнул бой на вонь без страха. Удар, хлопок, шлепок – все то, что раздавалось в день насилья над женой, свершилось и над сыном ярловым. Потеха публике нова, а ярлу нетерпима..
Упал там полночь – упала голова покойника-бунтаря. Кровь старшего брызнула с плахи, кровь младшего застыла не в столь дальности. Мщения не случилось достойного, продолжилось насилие над тушкой, но ныне – тушкой Йора, спасителя. Слетела голова, отопнутая, обоссаная, едва ли не обосранная. “Таков порядок, такова судьба!” – каркали ярловы послужники и пара народцев, огонь безбожно развивая заледеневший в душе оставшегося млада. Погиб Отец, погиб Брат-Йор. Жена его ушла – “Ушла над Фьорд!” – сказали. Жена мертва. Остался ныне Стир. Пришел Стир.
“Холодно.
Темно.
Застыло время, застыл мой гнев,
но все я помню, как вчера.”
Пришел Стир Истгаутсон. Он тих и нем был после свершившегося порядка, окоченев и бутылочно-грешен был. Война, война, война – все мы воюем, все мы чем-то жертвуем. Война всегда приходит. Пришла новая битва, настали новые набеги. Ярл, ярлов сын, послужники, послы – корчатся, народ – кудахтает. Знакомо? Знакомо до боли и жалости, знаком был отец, теперь и сын почти знаком – то думали другие, то думали они, надеялись. Настал отплыв, поплыл с ними и ярлов сын возросший – гордый, явный, но все еще отшлепанный - Стир помнил. Помнил брата. Утро пред боем пестрило знаменами и свежим воздухом, воздухом предвещавшим скорую и легкую победу – еще одну, кою позже в своих текстах будут славить продажные ярло-поклонники-голосуны. Славный день мщения.
Войска сомкнулись рядами, войска сомкнулись щитами, головы прижав и опустив поближе к сердцу. Крики, вопли, мольбы, охи-ахи, вздохи-охи – звук громкий, гудит. Звук пустой для потерявшегося – звука нет. Есть взгляд, есть холод, есть огонь, леденевший в душе столь долго. Растолкаю, проберусь, продерусь, пройду и настигну. Настиг. Сын Ярлов под ужас старый с ног свалился, свинёю завизжав – отца позвал, свинину большую чем сам. Глаза его смеялись страхом, слезами заворачивалось горло, губы наизнанку хлопали, моля руками жадно пред смертью выш стоящей – Стиром, братом Йора, сыном Истгаута. Брат правды, брат горя, брат послужничества – правосудием полным и пробудившимся в ярости от вскипевшей гнойной тоски. Замах – удар, замах – удар, удар – раскол, удар –укор , удар – отбой, удар – за мной. Головою братскою слетевшей и трупом отца бесславным вспомнились Стиру страдания прежние, ныне – отомщенные. Отомщенные расплывшейся, распластавшейся, разлетевшейся, раскроившейся кроваво кусками головой веро-преступника, веро-отступника – сына ярлова.
“Я был доволен.” – оправданием смешным, скорее признанием отмалвивался Стир пред свином жирным – отцом. Народ был в сметении. Такое противничество, такое преступление, такие слова, такой человек – новь, новь на яву. Уважать, презирать – не важно, пусть для каждого оно своим пристанет. Дело не было отложено, огласили приговор – то дали все, что мне положено, распять хотели – нет, укор. “Т-т-ы- в кр-р-ов-ви захлебнешься, в своих легких, на плечах.” – шипела жирная свинья-гадюка. Людь требовал зрелищ, людь уважал восставшего, от того простою смертью от Стира оттянуто было предназначение, назначено было кроваво-орлиное наказание. Мучительная казнь. День пред смертью – час пред смертью. Все темно, воздух тяжел и мокр, капли отбиваются от тела и лица, ударяя. Лишь грома нет, лишь молний здесь не видно. Руины старые, почтенные, стояли для приношений терпеливо-стойко, ожидая следующего. Кости, черепа, туши – воины, воины братские, погребенные. Казнили на закате, в дождь, средь погребальных алтарей и могил – жертву воспевали песнями.
“Свечи, люди, взгляды, вздохи, стоны – они мои, они со мной. Они станут моими. Руки мои связаны, колени к земле приставлены. Дышу я робко, отбивая ритм скорой их кончины – он быстр. Мне вскрыли спину, срезали мне ребра, раскрыли все нутро пред богом! Что я скажу им, там, повыше, как смерть моя была над ними выше?! Я не жалею. Пусть даст мне он молот, пусть даст он мне сил – гнилы расколотыми будут. Молился я, душой кроваво истекая, но духом восходя, и потому не остывая – то братья надо мной меня увидят. Меня увидели лишь трупы – они забрали меня вниз. Сломился там, где туже, под мной наваленный подниз. А я молился тем, кто выше, но вниз стащил меня другой. Другая. Она укутала меня объятием скорым, пред всеми раскрывая, кто есть я. Меня судьбой проклятой даровали – одарили, как словно короля.” – откровение в не-жизни, стихотворный пересказ событий обращения Стира одним из одаренных речью членов клана, одним из собратьев-сородичей.
Утренние лучи безжалостно лились на кожу новоприбвшего, вновь родившегося, еще птенца – как тогда, как матерь умирала, так матерь возрадилась, но в сей раз – не его. Новая матерь станет законом, законом насущным и вездеприсущим, горькой и неопровержимо чуткой правдой новой не-жизни. Малец учится жить, малец учится убивать по новому, учится есть по новому. Но то, что таилось при смерти, не ушло – пробилось! Пробилось и отбилось от ныне небьющегося кровью сердца. Окрашенные кровью руки, провонявшие гнилью зубы – молоты, клыки. Вскарабкиваясь из могилы братской – черепа рушил, ногами наступая, множа части тел одним движением. То не его, то не с ним, то от бога – измученной семьи, по счетам Стира. Любой дар – проклятие. Любой подарок – ожидание. Боги и мученики жаждут смерти, жаждут правого отомщения – знак, знаки, все от того. С теми мыслями взошел пред вставшей луною новый ее друг – мертвец голодный, мертвец холодный, мертвец безродный – юнец в теле мужчины. Плетясь, спотыкаясь, прыгая, ползя – он шел, карабкался, пробирался сквозь муки и нетерпение ближе к виновникам, ближе к правителям, ближе к мучителю – ярлу.
Дверь распахнулась, слетев с петель. Поднялся лай собак, кудахтанье кур и народа – отцовское вновь. А ярл-то закорчился секундой первой, скрючился в страхе – восстал пред ним мертвец, пред всей уже его несчастною семьей. Опоры, подпоры, столы, стулья, трофеи – пыль, они не весят и крошки той боли, они разлетаются по сторонам, расшибая головы маленьким ярловским детям и женам. Один лишь он, стоя оцепенев, глазами в глаза вцепившись, смиренно и покорно ожидал своей судьбы – кончины. Приблизилось молчание, не дыхание, приблизилась безликая мощь. Один удар – кончание, а после, по утру, прощанье всем селом. Под спадающие снега и морское оцепение – штиль, выносили раздавленную тушу ярла?.. На беднягу напал настоящий медведь – не иначе. Лишь тот малыш, оставшийся не с тумбой в голове, замолвил правду-суть о том, что был то – человек..
Лай собак усилился, а куры стихли – мужики вопят. Народ созвали, собрание организовали, обсужденье – правду, видно, говорят, что за губителя награда водится. Сбежал убийца, сбежал медведь, сбежала смерть в леса и горы. Сидит в пещерах новичок, крови чужой лишь частью наедая – ждет. Созвали люди, собрали люди в люди вилы, собрали колья, топоры, мечи, молоты – щитами все прикрылись. Собранье вышло в пару дней, а после – отправление отрядами. Негоже оставлять убийцу без наказа, негоже с рук спускать убийство ярловой семьи. Слова летели, охотники летели, народ молчать не стал – прознали то другие, ото всех иные, как сам тот новичок – мертвец.
И вот, и вот, находка! Нашли его в пещере, неподалеку, но не люди, не охотники, не собаки – братья, братья новые, а правда – лишь один. Столкнулись в битве нелюди, сошлись в неравном бое. Отправился разведчик на устои, а встретился он с мощью редкой, первородной, видно, матерью исконно-данной! Бежал оттудова мертвец, бежал от новичка мертвец, собою воздух разрывая. О том прослышали другие, но вновь не люди, не собаки – братья. То топот был, то шелест, то – скрип? Слом, скоростью более надвьюжною неслись проезжие не-люди, разламывая мирные просторы, проламывая все здесь птичьи-волчие устои, стремясь напомнить нову о правде мировою. То буря, иль вьюга – никто не помнит. Метелью занеслись и громом разразились в бойне братья, сломив напором и раздумьем мудрым новичка, почти убив своя – предложили. Выбор есть, выбор есть всегда, даже здесь – то правда. Смерть, иль братство? Прошедших братьев не осталось боле, отца, матери – все пусто. А потому, что есть то мертво-братство пред некогда людским устоем? Ничего. Так и решилось. Так и пришлась новая семья Стиру.
Тренировки, тренировки, сило-мерие – когда все кончится, когда глотнет отдушины казненный? Не суть, не судьба. Не будет отдыха уж очень долго, ведь жизнь лишь началась.
Главой мудрец был, советчиком его – силач. Так был устроен клан. Такими были Бруха. Они называли себя миротворцами, рассказывали о высших целях, грезили мечтами – надеялись, все еще. Прибили к себе зверя-война. Не будь тот боек и горечью мудр – забили бы, как дикий скот. Отцом стал Гиъетир, братьями стали остальное множество. Друг другу каждый – брат, брат по крови, брат по несчастью и по дару. Отец считал, да то и братья – сила, что таится в Стире – смерть, смерть большая, а потому, будь тот не столь и опытом насущ – был уважаем, был боязен остальными. Смерть нельзя оставлять неприкрытой, смерть следует обуздать ; ту силу, дарованную братьями нижними, дарованную нашей матерью нижней – освоить, развить, осознать. Склонялся перед всеми он, выслушивая правду. Дрались они, как буря разрывалась, как гром хлестал на небе, словно бог известно-страшный поклонялся. Возможно богом был отец, иль богом был отец отца Гиъетира – кто знает? – То лишь слово, лишь тихий и прикрытый, может, вздор. Все верили они, надеялись, перебирали трепет меж собой из уст в уста – о темном, хладном, мертвом месте рассуждали. “Бездна” – лишь изредка то слышалось из рта подонка-Риллурда.
“Что для нас свет, что для нас солнце, тепло, жизнь? Все чуждо, все для нас враги. Из давних веков люди смели нарушать всякие устои, но более остальных они любили нарушать свои собственные законы. Законы чести, морали, права – любые. Этот мир, сколь не шло бы время и не летали звезды – одинаков. Он одинаков в этой жизни, в этом свете. Они поклонялись божественному, они ходят и пьют в свету – порождения его. Люди – есть всякая проблема нашего общества, люди и их до смеха лицемерные правила.
А среди нас, избранных, сочится и проходит тьма – они считают ее чуждой, страшной. Но правда, вся суть-то ведь одна – права тьма, правы и порождения ее. Мы несем главную ответственность. Кажется, для того мы и были избраны. И лишь тот мир будет ладен, что нами будет выстроен. Тьмой, ее порождениями, ее руками.
Лишь одно может переродить эти земли, всякие земли – холодной мрак, хаос. Полная гибель. Кто-то из нас служит повериям о черном солнце – возможно, что оно и восстанет вместе с новым миром, или послужит тем, что принесет его нам всем. А может это просто сказки и глупые мечты недоносков из песка. Все в том месте, все в нашей Бездне. Рано или поздно, однажды, согласно законам, это случится. Мир потеряет цвет, тепло, жизнь – его поглотит другой мир, бездонный мир. С исчезновением назойливых паразитов у нас будет возможность. Леса, равнины, воды – покроются снегом и льдом. Сойдет тьма на небо, пожрав его жадно. Мир переродится. Не всем оказана честь знать это, но верить каждому – обязательство. Гъетир, наш отец, все еще надеется на мудрость этих ничтожных мгновений. Даже он, верю, знает о правдивости пророчества. Оно придет, вы лишь ждите. Я его приближу. “ – Письменные, а может частями и устные изложения Безднопоклонничества – основной, хоть и не всеми желанной верой Скральдсонского клана Бруха. Откровения ответственного – Риллурда.
Так шли и проходили годы, десятилетия стекались боем громким. А Бруха жили на местах: то тут, то там, но все одно, в едином и уж явном доме – чужом. Не менее воинственно-могущий брат – Гангрелы. Дикари, животные – так кличали их в семье, так обзывали, но уважали. Не будь то так, то было бы – война. Война меж крупным братом и другим подобна не одной, не двум, не трем, и вовсе и не буре – концу существования подобна. А потому, сколь то не будет нежеланием служить и слушать – то должно, иначе жизнь в чужой земле – вторжение. Сбежавшие собаки, отбившиеся от рук волки, возникшие из гробен неонаты-новички – то есть удел служащего Гангрелам клана, то есть отлов всех низших бунтарей. Семья была крепка, казалось, ходили меж той слухи, о землях новых, о загадках и свободе – тайне, о материке – Заокеанье. Бунтарский дух и свободолюбие, собственная правда мира – вот мудрость Бруха, вот его надежды. И нет для всех их единой правды, для каждого свои устои и границы – а для кого-то их и вовсе нет. Обсуждение было отложено, растянуто, превратившись лишь в грезы и нескорые мечты. Что было занятно – разум. Разум Стира не менялся, он оставался прежним, похожим крайне на жизнь в живых, на всю ту горечь несправедливости правительских наседаний, то было и клановой правдой: люди-тираны, люди-мучители и люди-глупцы – вредители, коих стереть с лица земли осталось.
Тихие раздоры и споры все чаще были слышны меж братьями. Раздор, спор, обсуженье – все есть последствие Гангреловского дела, приказа князей местных. То, видите ли, обязанность гостей – рабами быть. То не годится. Конфликты прораждаться стали меж крупными братьями – семьями. Князья недовольны гостями, гости недовольны гостеприимством. Что с того взять, как то решить? Война. Война скорая, война убогая, война для неживых – задорно-громкая. Но было то лишь слово, лишь говор – не правда, а лишь взгляд на скорое. Служили они верно, стойко, долго – ловили всех, кто неугоден был ; служили они верно, стойко – долго. Служили они долго – считали. Прежние союзы и договоренности слабели. Скральдсон, край снегов и пробирающих морозов – прежний, как и был, так и оставался. Борьба и сопротивление несправедливости смертным устоям гангрелами высмеивалось – нет интереса, говорили - нет выгоды, нет пользы! Смысла нет, видите ли! А смысл есть всегда, для Бруха – смысл есть, и там он, в рождающимся очаге речей, он с ним велик. Надежды, планы, устои и благи разбои – должность, правда, цель – наше всеобщее благо. Так пусть идут года, пусть льются годы с скал отвесных, пусть люди падают с голов на головы другим! Пусть умирают и страшится враг – глупец! А то - а они, в планах неизбежных, сильнее станут, правдой обрастя и закрепив себя у камня правды.
Дни, ночи, года - прочь. Всё – есть все, всё – есть ничего. Для них нет времени, оно над ними власти не имеет, они – имеют власть над всем, а кто над другом друг – решится скоро. Рычат одни, кричат другие – то боги разругались, видно, в небе. А вместе с ними и погода, как было то давным-давно: в рождение – одно, второе. Дождь, гроза, молнии – настал час судьбы. Настал тот час, обоими столь жданный. Одни – борцы, творцы, крушители, другие – лесов и покоя безмолвно-шипящего хранители. Сошлись почти изгои в битвы, и, Роланд, видно, из Норгейла, копье свое оставил – потерял. Зачем им здесь оружье, зверью подобно ужасу – молите? Здесь нет ни копий, ни мечей, здесь кулачища и клычища – гром.
Ожидание пред боем – затишье. Мы выжидаем момента - ожидаем удобного исхода-изворота, надеясь на удачу и богов-матерей благословение. Мы прячем наши рожи под маскою невидимых личин, они – клыки топорщат, из-за холма рыча. Лучи давно ушли, сбежали – разбежались в страхе, ведь даже слышать солнцу сей акт страшно, а что там видеть? Там будет видно лишь разгром и молнии, лишь туловища и тела безбожно-изуродованные, да что от них осталось лишь. Прибрался брат, отец, второй и третий брат, и главный наш владыка – мрак. Мы все готовы к честному исходу, а что враги – готовы?
Раздался гулкий лай, раздались рев и крики, и вот пробил сей час – пробил час жадно-кровной битвы бескровных сыновей. Мы вышли изподхолмья – вылетели кроваво-темной бурей, взойдя на пьедестал и взглядом жадным собачек одарив. Но было то – мгновение, а то, что было после – рёв. Сколь не были быстры и сильны Бруха, Гангрел был, как всегда, хитер. Тех было больше – они сочились из земли, дымов. Зверье на месте не стояло – бесилось без ума, и жалко прыгая нам в то, где были наши ноги. Летели головы, ручища и тела – летело все, не столь как наши общие пороги. То была бойна, то был бой, то была расправа.
И вот, те, выйдя после изподхолмья, стояли ныне взглядом жалким на собак юлив. Летело все, но более летели братья Бруха и отцы – от них сочились черным слоем клочья – части. А псы – гангрелы, рвали всех до жути, не оставляя даже и куски. Не зря в народе ходит слух, мол в лес ходить не стоит. – Ведь обитает там гангрел, до жути, рева, боли – глоден. Другие разлетелись в пух и прах, собою разрывая братские тела – бежали. Остались Бруха без своих охотничьих угодий, теперь в раздоре меж собой погрязнув – стыд. Те яры были, что месть ждали, а спеклись те, кто гордо испугавшись – вспомнил. Заокеанье.
И пусть пройдет немалый срок – им не забыть, как там сомнения всевластия пропали вместе с братьями. Теперь уж Стир ютится не в Скральдсоне, да и ютится он не там уж не один, а вместе с тем отплыли братья-полубоги, оставив за собой одну лишь чернь – своих.
Давно сменилось солнце луною, давно перевернулись дни и ночи. А новой жизни те примут непрочь, спасаясь гордо и трусливо от гангреловской наречи. Там день начался, но не с света, а со мрака – как тот спустился плавно и всевластно над небами, собою землю застелив. Все вроде прежде – завсегдато, одно лишь дело – и не было там брата, оставленного гордо помирать в снегах. Оставили три чужака свой разбитый род, не позабыв уехали они в те речи, о коих громогласить отче смел – Гъетир, о Заокеанье. И вот, раскинутый нелюдный взор троих на речья, лесистые просторы и равнины – все тишь, все пусто и спокойно. То и осталось им, казалось - мирно оставаться. Племена, дураки, рода, одетые в шкуровые тряпки – местная добыча.
Но жить таким размерным человеком – быть не бруха, быть не братом. А потому, тот третий, что был “БрУхА”, оставил двух своих не-братьев, отправившись вновь на войну. А с кем? Куда, зачем? – Не ясно, не раскрыто. Кипели головы и руки двоих - Стира и собрата-Хёга. Отправиться желал, отправиться грозился – не успел. Был свергнут третий, глупый, ярый, под гнетом подпросевших духом тел. И вот осталось ныне двое, осталось их теперь чутка. Совсем чуть-чуть, как было там – когда-то, в прошлом, что уж за век и скоро за века!
Руки трещат, ноги ноют, умы раскалываются – все то, что пережить достойно остывавшему. Пережить достойно сыну Истгаута, брату Йора. Он жить остался – смердеть позорно. Тихонько в хижине лизать свои гноившиеся раны. Теперь здесь чужды и мечты, и воли о свободе, теперь здесь чужды все любые, кроме душевного-загноя - роя пчёл. Ожидание скалит, ожидание – жалит, кипятит, остыть давая на чуть-чуть. Но как остыть тому, кто сердце издавна придал огню ; как лед в душе уставшей затаить, коль сам себе ты более не волен? Так и остался он, сын Истгаута, томиться – ждать. Ждать битвы, ждать войны нескорой, на ручьях красных от крови застоев – глядеть, да ярость затаить на мир.
Так и ступил брат Йора, так и срубил его порок – то лень, то горе – не суть, ведь все им всем станется урок. До боли.
Ждать.
Холод и мрак.
Длинные ночи – короткие дни.
Средь завывающих за дряблыми оконьями и тихо ропотящими огнями раздался звонкий ушам крик – то детский был. Силен, крепок, могуч – проносилось в закаленных умах и взволнованных глазах прародителей столь долгожданные, и, ныне пришедшие мысли – радость.
Лишь брат, державший мальчика, был рад и весел – того хотел всегда, но то от глупости, иль от мудрости тихой? – Вопрос открытым станет.
Такой была семья мальчишки – неполной, вечно тревожной и почти погибшей от изжитости собственных судеб. Сурового отца Истгаутом звали, “Истом” – боевые товарищи ; на “Иста” младшего от отца, но ныне и старшего от новоприбывшего прозвища еще и не было, а потому – Йор. Боевые братья, товарищи, бравые воины и сгинувшие герои – все то, что мир семейный, так и Скральдсонский представляло.
С шести лет младый уже смел быть обручен своим личным топором, хоть и деревянным, но от того не менее страшным – сила в руках держащего, как и “красота в глазах смотрящего” – так, последним, высказывались именно стоящие напротив средь опустошенных ожиданием полей частые враги скральдов. Истгаут не был мужчиной сильным, не был мужчиной волевым, но был мужчиной должным – долг, то, что он исполнял безукоризненно в отношении своих сыновей. Тренировки, охоты, вечные унижения от ярла семьи издавна провинившейся, но по каким обычаям и приношениям – не знал сам Ист. Дело, видно, было столь давнее и столь отложное, что обсуждению даже и не подлежало. Старший в походах был уж сопровождением, как в то младший – временно учащимся. Временно учащийся – боль вечно познающий, словно и любой другой обязанный, рожденный под гневом богов и неудачей невольной в столь гиблых и суровых землях.
Удар, удар, еще удар - борьба – изнеможение, до боли и першения в глотке явное желание испить воды. Оно пытает. Пытает тренировка, пытает обучение и закалка прививаемая. Хоть отец и не был ярым, его старший сын – был. То в мать стремилось, ныне давно скончавшуюся, как уж лет с десяток от рождения Стира. Так устремлялись дни мальчишки в его взрослые, скоро боевые годы. Народ кудахтах, ярл и послы корчились – так отец считал, да так почти и выражался, но то народ шептал не зря. Враг старый, новый, стухший, возродившийся – не все ли то ему равно? Равно, а потому скорые набеги предвещали скорые кончины.
День пришедший для всех, а ушедший лишь для оставшихся – для победителей и для жалкого остатка проигравшего. В сей раз под треск щитов и плотных строев с ревом матерей и жен пробился луч надежды светлой, но прежде, как и должно – хладный. “Там сник отец!” – кричал младой, вопил младой, корежился от горя в сердечном поджелудье. Остатки принятые глазом Йора были горды столь же, как были и при жизни – нисколько. Жил смирно и покорно, жил тихо и невздорно – погиб он молча, без кричаний, без ораний, а если те и были – кому какое дело до изгоя? Отец погиб. Пришел Йор-старший.
Средь оплывших свечей и вечерних молитв, средь желанных, но не добытых трофеев прибывала ныне истинно расцветающая семья воителей. Два осталось, два. “Жалкая горстка, какой соперник?!” – иноземец вякнет, но прав не будет. Здесь нет люлюканей матерей и отцовских поблажек, здесь нет благословений королей и монахов, здесь есть впитавшаяся боль и остывшая кровь на душах верующих. Каждый воитель – зверь, зверь свирепый и неустанный, но зверь покорный, иль зверь мирный – вопрос другой. Те двое, те оставшиеся – Йор и Стир – были не рабами, не слугами, были вечно противны своему предодарению ярловскому и судьбе, как другие шептались гадко, предначертанной. Младший впитывал опыт старшего, его идеи, его мечты, его речь и движения – все, казалось, но не любовь. Не время было любить, не время было грезить о семьях – то бороться было время, считал Стир. Тем не менее – топор летящий в черепушку православной бабуле не остановишь, а сердцу отчерствевшему не прикажешь. Влюбился Йор, полюбил девицу горячую в столь холодных местах. Сколь не был против счастья старшего младой – с тем он считался, уважал, любил брата.
Любовь войны не остановит, не остановит и нападков, а потому, собравшись вновь, отправились братья на початки кровавые, на добычи льстивые. День, второй, третий – их нет, да и не будет с шесть десятков дней-ночей, коль не больше. Не каждому дарован бой, не каждый при себе топор имеет, таков был ярлов сын – напыщен, пусто горд и вонюче-речив. Пиздюк противно-мерзкий – иначе и не скажешь. Молитвы воинские, почти молитвы жены изредка стали сменяться бойким стуком в дверь пиздюшечьим – сын ярла. “Сын ярла прибежал в почти уж жене Йора! Ой-ой и ой! А что, а куда, а как?! - Никак – нет слова у них, нет права у них и голоса нет тоже.” – закоренелые жители-ледышки деревни шептались и хихикали, да право постыдного семейства старыми грехами оспаривали. Галдели, хихикали, сожалели, были равнодушны – кто как. Но правды и толку не отнимешь, горького властия над тушкой бесправной не оспоришь. Потешался над женою Йора ярлов сын, в прислужницы себе взял – в наложницы бессовестно украл ярлов сын жену у Йора.
Молитвы не были отложены, молитвы не были услышаны, молитвы не были прочитаны. Как резали-рубили врага беспомощного флоро-поклонника, так и рубили, о доме изредь вспоминая лишь с теплом, с мечтами и довольством. Мечтал Йор о любви, о детях, о семье, о уважении. С тем тот с младым и возвращались. Чутка трофеев, обещанные прииски сменились: “Будет вам, еще спасибо скажете!” – обманули, чего таить? Почти уж ограбили, но обещанное дать пообещали хоть отчасти. С прибытием долгожданным, с возвращением желанным, с объятиями, о коих Йор мечтал любовных – вернулись братья в дом, в деревню…
Там ярость старшего хлестала из очей и уст, из рук и ног она по стенкам зала ярла билась-раздавалась. Лишь смех сыновий-сучий ярлов грохотал безбожно, на потеху столпившимся и на горечь возвратившихся братьев. Смех, смех, невежество, безбожье – билось и отдавалось с груди Йора, с груди горячей, старо-страстной и несдержанной. Здесь нет ярла, здесь нет сына ярла, здесь нет его жены, здесь нет людей, здесь нет никакой правды! Здесь ничего нет, кроме дерьма и вони трупной, от них, живых, но мертвых! Раздался гром, пролился дождь – напрыгнул бой на вонь без страха. Удар, хлопок, шлепок – все то, что раздавалось в день насилья над женой, свершилось и над сыном ярловым. Потеха публике нова, а ярлу нетерпима..
Упал там полночь – упала голова покойника-бунтаря. Кровь старшего брызнула с плахи, кровь младшего застыла не в столь дальности. Мщения не случилось достойного, продолжилось насилие над тушкой, но ныне – тушкой Йора, спасителя. Слетела голова, отопнутая, обоссаная, едва ли не обосранная. “Таков порядок, такова судьба!” – каркали ярловы послужники и пара народцев, огонь безбожно развивая заледеневший в душе оставшегося млада. Погиб Отец, погиб Брат-Йор. Жена его ушла – “Ушла над Фьорд!” – сказали. Жена мертва. Остался ныне Стир. Пришел Стир.
“Холодно.
Темно.
Застыло время, застыл мой гнев,
но все я помню, как вчера.”
Пришел Стир Истгаутсон. Он тих и нем был после свершившегося порядка, окоченев и бутылочно-грешен был. Война, война, война – все мы воюем, все мы чем-то жертвуем. Война всегда приходит. Пришла новая битва, настали новые набеги. Ярл, ярлов сын, послужники, послы – корчатся, народ – кудахтает. Знакомо? Знакомо до боли и жалости, знаком был отец, теперь и сын почти знаком – то думали другие, то думали они, надеялись. Настал отплыв, поплыл с ними и ярлов сын возросший – гордый, явный, но все еще отшлепанный - Стир помнил. Помнил брата. Утро пред боем пестрило знаменами и свежим воздухом, воздухом предвещавшим скорую и легкую победу – еще одну, кою позже в своих текстах будут славить продажные ярло-поклонники-голосуны. Славный день мщения.
Войска сомкнулись рядами, войска сомкнулись щитами, головы прижав и опустив поближе к сердцу. Крики, вопли, мольбы, охи-ахи, вздохи-охи – звук громкий, гудит. Звук пустой для потерявшегося – звука нет. Есть взгляд, есть холод, есть огонь, леденевший в душе столь долго. Растолкаю, проберусь, продерусь, пройду и настигну. Настиг. Сын Ярлов под ужас старый с ног свалился, свинёю завизжав – отца позвал, свинину большую чем сам. Глаза его смеялись страхом, слезами заворачивалось горло, губы наизнанку хлопали, моля руками жадно пред смертью выш стоящей – Стиром, братом Йора, сыном Истгаута. Брат правды, брат горя, брат послужничества – правосудием полным и пробудившимся в ярости от вскипевшей гнойной тоски. Замах – удар, замах – удар, удар – раскол, удар –укор , удар – отбой, удар – за мной. Головою братскою слетевшей и трупом отца бесславным вспомнились Стиру страдания прежние, ныне – отомщенные. Отомщенные расплывшейся, распластавшейся, разлетевшейся, раскроившейся кроваво кусками головой веро-преступника, веро-отступника – сына ярлова.
“Я был доволен.” – оправданием смешным, скорее признанием отмалвивался Стир пред свином жирным – отцом. Народ был в сметении. Такое противничество, такое преступление, такие слова, такой человек – новь, новь на яву. Уважать, презирать – не важно, пусть для каждого оно своим пристанет. Дело не было отложено, огласили приговор – то дали все, что мне положено, распять хотели – нет, укор. “Т-т-ы- в кр-р-ов-ви захлебнешься, в своих легких, на плечах.” – шипела жирная свинья-гадюка. Людь требовал зрелищ, людь уважал восставшего, от того простою смертью от Стира оттянуто было предназначение, назначено было кроваво-орлиное наказание. Мучительная казнь. День пред смертью – час пред смертью. Все темно, воздух тяжел и мокр, капли отбиваются от тела и лица, ударяя. Лишь грома нет, лишь молний здесь не видно. Руины старые, почтенные, стояли для приношений терпеливо-стойко, ожидая следующего. Кости, черепа, туши – воины, воины братские, погребенные. Казнили на закате, в дождь, средь погребальных алтарей и могил – жертву воспевали песнями.
“Свечи, люди, взгляды, вздохи, стоны – они мои, они со мной. Они станут моими. Руки мои связаны, колени к земле приставлены. Дышу я робко, отбивая ритм скорой их кончины – он быстр. Мне вскрыли спину, срезали мне ребра, раскрыли все нутро пред богом! Что я скажу им, там, повыше, как смерть моя была над ними выше?! Я не жалею. Пусть даст мне он молот, пусть даст он мне сил – гнилы расколотыми будут. Молился я, душой кроваво истекая, но духом восходя, и потому не остывая – то братья надо мной меня увидят. Меня увидели лишь трупы – они забрали меня вниз. Сломился там, где туже, под мной наваленный подниз. А я молился тем, кто выше, но вниз стащил меня другой. Другая. Она укутала меня объятием скорым, пред всеми раскрывая, кто есть я. Меня судьбой проклятой даровали – одарили, как словно короля.” – откровение в не-жизни, стихотворный пересказ событий обращения Стира одним из одаренных речью членов клана, одним из собратьев-сородичей.
Утренние лучи безжалостно лились на кожу новоприбвшего, вновь родившегося, еще птенца – как тогда, как матерь умирала, так матерь возрадилась, но в сей раз – не его. Новая матерь станет законом, законом насущным и вездеприсущим, горькой и неопровержимо чуткой правдой новой не-жизни. Малец учится жить, малец учится убивать по новому, учится есть по новому. Но то, что таилось при смерти, не ушло – пробилось! Пробилось и отбилось от ныне небьющегося кровью сердца. Окрашенные кровью руки, провонявшие гнилью зубы – молоты, клыки. Вскарабкиваясь из могилы братской – черепа рушил, ногами наступая, множа части тел одним движением. То не его, то не с ним, то от бога – измученной семьи, по счетам Стира. Любой дар – проклятие. Любой подарок – ожидание. Боги и мученики жаждут смерти, жаждут правого отомщения – знак, знаки, все от того. С теми мыслями взошел пред вставшей луною новый ее друг – мертвец голодный, мертвец холодный, мертвец безродный – юнец в теле мужчины. Плетясь, спотыкаясь, прыгая, ползя – он шел, карабкался, пробирался сквозь муки и нетерпение ближе к виновникам, ближе к правителям, ближе к мучителю – ярлу.
Дверь распахнулась, слетев с петель. Поднялся лай собак, кудахтанье кур и народа – отцовское вновь. А ярл-то закорчился секундой первой, скрючился в страхе – восстал пред ним мертвец, пред всей уже его несчастною семьей. Опоры, подпоры, столы, стулья, трофеи – пыль, они не весят и крошки той боли, они разлетаются по сторонам, расшибая головы маленьким ярловским детям и женам. Один лишь он, стоя оцепенев, глазами в глаза вцепившись, смиренно и покорно ожидал своей судьбы – кончины. Приблизилось молчание, не дыхание, приблизилась безликая мощь. Один удар – кончание, а после, по утру, прощанье всем селом. Под спадающие снега и морское оцепение – штиль, выносили раздавленную тушу ярла?.. На беднягу напал настоящий медведь – не иначе. Лишь тот малыш, оставшийся не с тумбой в голове, замолвил правду-суть о том, что был то – человек..
Лай собак усилился, а куры стихли – мужики вопят. Народ созвали, собрание организовали, обсужденье – правду, видно, говорят, что за губителя награда водится. Сбежал убийца, сбежал медведь, сбежала смерть в леса и горы. Сидит в пещерах новичок, крови чужой лишь частью наедая – ждет. Созвали люди, собрали люди в люди вилы, собрали колья, топоры, мечи, молоты – щитами все прикрылись. Собранье вышло в пару дней, а после – отправление отрядами. Негоже оставлять убийцу без наказа, негоже с рук спускать убийство ярловой семьи. Слова летели, охотники летели, народ молчать не стал – прознали то другие, ото всех иные, как сам тот новичок – мертвец.
И вот, и вот, находка! Нашли его в пещере, неподалеку, но не люди, не охотники, не собаки – братья, братья новые, а правда – лишь один. Столкнулись в битве нелюди, сошлись в неравном бое. Отправился разведчик на устои, а встретился он с мощью редкой, первородной, видно, матерью исконно-данной! Бежал оттудова мертвец, бежал от новичка мертвец, собою воздух разрывая. О том прослышали другие, но вновь не люди, не собаки – братья. То топот был, то шелест, то – скрип? Слом, скоростью более надвьюжною неслись проезжие не-люди, разламывая мирные просторы, проламывая все здесь птичьи-волчие устои, стремясь напомнить нову о правде мировою. То буря, иль вьюга – никто не помнит. Метелью занеслись и громом разразились в бойне братья, сломив напором и раздумьем мудрым новичка, почти убив своя – предложили. Выбор есть, выбор есть всегда, даже здесь – то правда. Смерть, иль братство? Прошедших братьев не осталось боле, отца, матери – все пусто. А потому, что есть то мертво-братство пред некогда людским устоем? Ничего. Так и решилось. Так и пришлась новая семья Стиру.
Тренировки, тренировки, сило-мерие – когда все кончится, когда глотнет отдушины казненный? Не суть, не судьба. Не будет отдыха уж очень долго, ведь жизнь лишь началась.
Главой мудрец был, советчиком его – силач. Так был устроен клан. Такими были Бруха. Они называли себя миротворцами, рассказывали о высших целях, грезили мечтами – надеялись, все еще. Прибили к себе зверя-война. Не будь тот боек и горечью мудр – забили бы, как дикий скот. Отцом стал Гиъетир, братьями стали остальное множество. Друг другу каждый – брат, брат по крови, брат по несчастью и по дару. Отец считал, да то и братья – сила, что таится в Стире – смерть, смерть большая, а потому, будь тот не столь и опытом насущ – был уважаем, был боязен остальными. Смерть нельзя оставлять неприкрытой, смерть следует обуздать ; ту силу, дарованную братьями нижними, дарованную нашей матерью нижней – освоить, развить, осознать. Склонялся перед всеми он, выслушивая правду. Дрались они, как буря разрывалась, как гром хлестал на небе, словно бог известно-страшный поклонялся. Возможно богом был отец, иль богом был отец отца Гиъетира – кто знает? – То лишь слово, лишь тихий и прикрытый, может, вздор. Все верили они, надеялись, перебирали трепет меж собой из уст в уста – о темном, хладном, мертвом месте рассуждали. “Бездна” – лишь изредка то слышалось из рта подонка-Риллурда.
“Что для нас свет, что для нас солнце, тепло, жизнь? Все чуждо, все для нас враги. Из давних веков люди смели нарушать всякие устои, но более остальных они любили нарушать свои собственные законы. Законы чести, морали, права – любые. Этот мир, сколь не шло бы время и не летали звезды – одинаков. Он одинаков в этой жизни, в этом свете. Они поклонялись божественному, они ходят и пьют в свету – порождения его. Люди – есть всякая проблема нашего общества, люди и их до смеха лицемерные правила.
А среди нас, избранных, сочится и проходит тьма – они считают ее чуждой, страшной. Но правда, вся суть-то ведь одна – права тьма, правы и порождения ее. Мы несем главную ответственность. Кажется, для того мы и были избраны. И лишь тот мир будет ладен, что нами будет выстроен. Тьмой, ее порождениями, ее руками.
Лишь одно может переродить эти земли, всякие земли – холодной мрак, хаос. Полная гибель. Кто-то из нас служит повериям о черном солнце – возможно, что оно и восстанет вместе с новым миром, или послужит тем, что принесет его нам всем. А может это просто сказки и глупые мечты недоносков из песка. Все в том месте, все в нашей Бездне. Рано или поздно, однажды, согласно законам, это случится. Мир потеряет цвет, тепло, жизнь – его поглотит другой мир, бездонный мир. С исчезновением назойливых паразитов у нас будет возможность. Леса, равнины, воды – покроются снегом и льдом. Сойдет тьма на небо, пожрав его жадно. Мир переродится. Не всем оказана честь знать это, но верить каждому – обязательство. Гъетир, наш отец, все еще надеется на мудрость этих ничтожных мгновений. Даже он, верю, знает о правдивости пророчества. Оно придет, вы лишь ждите. Я его приближу. “ – Письменные, а может частями и устные изложения Безднопоклонничества – основной, хоть и не всеми желанной верой Скральдсонского клана Бруха. Откровения ответственного – Риллурда.
Так шли и проходили годы, десятилетия стекались боем громким. А Бруха жили на местах: то тут, то там, но все одно, в едином и уж явном доме – чужом. Не менее воинственно-могущий брат – Гангрелы. Дикари, животные – так кличали их в семье, так обзывали, но уважали. Не будь то так, то было бы – война. Война меж крупным братом и другим подобна не одной, не двум, не трем, и вовсе и не буре – концу существования подобна. А потому, сколь то не будет нежеланием служить и слушать – то должно, иначе жизнь в чужой земле – вторжение. Сбежавшие собаки, отбившиеся от рук волки, возникшие из гробен неонаты-новички – то есть удел служащего Гангрелам клана, то есть отлов всех низших бунтарей. Семья была крепка, казалось, ходили меж той слухи, о землях новых, о загадках и свободе – тайне, о материке – Заокеанье. Бунтарский дух и свободолюбие, собственная правда мира – вот мудрость Бруха, вот его надежды. И нет для всех их единой правды, для каждого свои устои и границы – а для кого-то их и вовсе нет. Обсуждение было отложено, растянуто, превратившись лишь в грезы и нескорые мечты. Что было занятно – разум. Разум Стира не менялся, он оставался прежним, похожим крайне на жизнь в живых, на всю ту горечь несправедливости правительских наседаний, то было и клановой правдой: люди-тираны, люди-мучители и люди-глупцы – вредители, коих стереть с лица земли осталось.
Тихие раздоры и споры все чаще были слышны меж братьями. Раздор, спор, обсуженье – все есть последствие Гангреловского дела, приказа князей местных. То, видите ли, обязанность гостей – рабами быть. То не годится. Конфликты прораждаться стали меж крупными братьями – семьями. Князья недовольны гостями, гости недовольны гостеприимством. Что с того взять, как то решить? Война. Война скорая, война убогая, война для неживых – задорно-громкая. Но было то лишь слово, лишь говор – не правда, а лишь взгляд на скорое. Служили они верно, стойко, долго – ловили всех, кто неугоден был ; служили они верно, стойко – долго. Служили они долго – считали. Прежние союзы и договоренности слабели. Скральдсон, край снегов и пробирающих морозов – прежний, как и был, так и оставался. Борьба и сопротивление несправедливости смертным устоям гангрелами высмеивалось – нет интереса, говорили - нет выгоды, нет пользы! Смысла нет, видите ли! А смысл есть всегда, для Бруха – смысл есть, и там он, в рождающимся очаге речей, он с ним велик. Надежды, планы, устои и благи разбои – должность, правда, цель – наше всеобщее благо. Так пусть идут года, пусть льются годы с скал отвесных, пусть люди падают с голов на головы другим! Пусть умирают и страшится враг – глупец! А то - а они, в планах неизбежных, сильнее станут, правдой обрастя и закрепив себя у камня правды.
Дни, ночи, года - прочь. Всё – есть все, всё – есть ничего. Для них нет времени, оно над ними власти не имеет, они – имеют власть над всем, а кто над другом друг – решится скоро. Рычат одни, кричат другие – то боги разругались, видно, в небе. А вместе с ними и погода, как было то давным-давно: в рождение – одно, второе. Дождь, гроза, молнии – настал час судьбы. Настал тот час, обоими столь жданный. Одни – борцы, творцы, крушители, другие – лесов и покоя безмолвно-шипящего хранители. Сошлись почти изгои в битвы, и, Роланд, видно, из Норгейла, копье свое оставил – потерял. Зачем им здесь оружье, зверью подобно ужасу – молите? Здесь нет ни копий, ни мечей, здесь кулачища и клычища – гром.
Ожидание пред боем – затишье. Мы выжидаем момента - ожидаем удобного исхода-изворота, надеясь на удачу и богов-матерей благословение. Мы прячем наши рожи под маскою невидимых личин, они – клыки топорщат, из-за холма рыча. Лучи давно ушли, сбежали – разбежались в страхе, ведь даже слышать солнцу сей акт страшно, а что там видеть? Там будет видно лишь разгром и молнии, лишь туловища и тела безбожно-изуродованные, да что от них осталось лишь. Прибрался брат, отец, второй и третий брат, и главный наш владыка – мрак. Мы все готовы к честному исходу, а что враги – готовы?
Раздался гулкий лай, раздались рев и крики, и вот пробил сей час – пробил час жадно-кровной битвы бескровных сыновей. Мы вышли изподхолмья – вылетели кроваво-темной бурей, взойдя на пьедестал и взглядом жадным собачек одарив. Но было то – мгновение, а то, что было после – рёв. Сколь не были быстры и сильны Бруха, Гангрел был, как всегда, хитер. Тех было больше – они сочились из земли, дымов. Зверье на месте не стояло – бесилось без ума, и жалко прыгая нам в то, где были наши ноги. Летели головы, ручища и тела – летело все, не столь как наши общие пороги. То была бойна, то был бой, то была расправа.
И вот, те, выйдя после изподхолмья, стояли ныне взглядом жалким на собак юлив. Летело все, но более летели братья Бруха и отцы – от них сочились черным слоем клочья – части. А псы – гангрелы, рвали всех до жути, не оставляя даже и куски. Не зря в народе ходит слух, мол в лес ходить не стоит. – Ведь обитает там гангрел, до жути, рева, боли – глоден. Другие разлетелись в пух и прах, собою разрывая братские тела – бежали. Остались Бруха без своих охотничьих угодий, теперь в раздоре меж собой погрязнув – стыд. Те яры были, что месть ждали, а спеклись те, кто гордо испугавшись – вспомнил. Заокеанье.
И пусть пройдет немалый срок – им не забыть, как там сомнения всевластия пропали вместе с братьями. Теперь уж Стир ютится не в Скральдсоне, да и ютится он не там уж не один, а вместе с тем отплыли братья-полубоги, оставив за собой одну лишь чернь – своих.
Давно сменилось солнце луною, давно перевернулись дни и ночи. А новой жизни те примут непрочь, спасаясь гордо и трусливо от гангреловской наречи. Там день начался, но не с света, а со мрака – как тот спустился плавно и всевластно над небами, собою землю застелив. Все вроде прежде – завсегдато, одно лишь дело – и не было там брата, оставленного гордо помирать в снегах. Оставили три чужака свой разбитый род, не позабыв уехали они в те речи, о коих громогласить отче смел – Гъетир, о Заокеанье. И вот, раскинутый нелюдный взор троих на речья, лесистые просторы и равнины – все тишь, все пусто и спокойно. То и осталось им, казалось - мирно оставаться. Племена, дураки, рода, одетые в шкуровые тряпки – местная добыча.
Но жить таким размерным человеком – быть не бруха, быть не братом. А потому, тот третий, что был “БрУхА”, оставил двух своих не-братьев, отправившись вновь на войну. А с кем? Куда, зачем? – Не ясно, не раскрыто. Кипели головы и руки двоих - Стира и собрата-Хёга. Отправиться желал, отправиться грозился – не успел. Был свергнут третий, глупый, ярый, под гнетом подпросевших духом тел. И вот осталось ныне двое, осталось их теперь чутка. Совсем чуть-чуть, как было там – когда-то, в прошлом, что уж за век и скоро за века!
Руки трещат, ноги ноют, умы раскалываются – все то, что пережить достойно остывавшему. Пережить достойно сыну Истгаута, брату Йора. Он жить остался – смердеть позорно. Тихонько в хижине лизать свои гноившиеся раны. Теперь здесь чужды и мечты, и воли о свободе, теперь здесь чужды все любые, кроме душевного-загноя - роя пчёл. Ожидание скалит, ожидание – жалит, кипятит, остыть давая на чуть-чуть. Но как остыть тому, кто сердце издавна придал огню ; как лед в душе уставшей затаить, коль сам себе ты более не волен? Так и остался он, сын Истгаута, томиться – ждать. Ждать битвы, ждать войны нескорой, на ручьях красных от крови застоев – глядеть, да ярость затаить на мир.
Так и ступил брат Йора, так и срубил его порок – то лень, то горе – не суть, ведь все им всем станется урок. До боли.
Ждать.
Последнее редактирование:
