|
"Дартадский край, поле маков и сладких девиц, Дартадский край, утех в заботе полон.." — шуточная надпись без пошлого контекста в манифесте монарха на стенах Святого Собора.
Успех прислуги в карьерном росте заключается в том, насколько хорошо ей удастся исполнить волю своего господина. От правильной осанки и манеры держать графин с вином начинается жизнь любой юной леди или зрелой девы, чьими действиями она не должна позорить имя рода, которому служит. Солдату же такие примочки не нужны — на войне, по колено в грязи и измазанными руками от липкой крови с собственных ладоней, нет места манерам или столовому этикету. Когда ты видишь врага, ты знаешь, что один из вас непременно умрёт; таков закон поля боя. Побег это дефект, это позор, который солдату придётся носить до конца своих дней. Это бремя, которую взвалит на себя дезертир за обычный страх перед смертью и встречей с его святейшеством, – Господом, – придётся носить не только вшивой крысе, бегущей прочь, но и всей его семье. Каждый умелый дартадец, побывавший на поле боя, отлично запомнил эту графу в томе "Regulæ Moræ Militis", или "Правила поведения солдата".
Хайнрих Фихсер I Холмфельс отлично запомнил каждую выведенную букву. Его оригиналу он посвятил свою жизнь — практически буквально. Его не интересовала жизнь купца или помещика; с самых малых лет он отлично выучил урок жизни о том, насколько важно понимание мирознания. И то, как ему открыли глаза, оказалось куда более страшной правдой, чем ему толковали иные. Купцы лишь жалкие трусы, предпочитающие стадный инстинкт и чувство адреналина от потери лептома-другого. Совсем другое дело — смерть. Смерть может быть жестокой, смерть может быть неожиданной или беспощадной. Она способна отбирать у одного человека всё право на своё существование, всё его святое, человеческое право. Смерть обрывает целые семьи. Она может осыпать другого драгоценностями на гниющем трупе, сброшенном в не менее зловонный ров. Смерть это и есть судьба, просто она не менее волшебна и не способна приносить подарков с небес. Хищникам полагается добыча, солдату трофей, а политику – очередной флажок смещённый с карты фронта.
Ожившие крипты и бумаги с налогами не стояли и вровень тому чувству, когда ты отбираешь чью-то жизнь. Словно ты выиграешь в монетке — словно решил сыграть на всё, что у тебя было: имущее, и не имущее. И когда ты видишь что другой игрок, <...>, проигравший, падает у твоих ног, ты понимаешь, что можешь сделать глубокий вдох и передохнуть перед следующей ставкой. Удел солдата умирать, либо убивать, и третьего не дано. Даже не бравшие в руки оружие могут клясться в верности Императору, Царю, его святейшеству, – Господу, – но всё равно им суждено стать убийцами. Все убивали.
Такому человеку довелось увидеть жизнь. Начиная как мелкая сошка, Хайнрих Фихсер Холмфельс сумел завоевать многое, но пожалуй самое дорогостоящее, что ему доводилось держать на своём языке, чувствовать сладкий вкус похвалы, текущий в мозг за всеми метастазами уважения, это вызывало зависимость. Окропляя своей и чужой кровью земли Дартада и рисуя позодами новые линии на границах великой Империи, будущий отец заслужил доверие и уважение среди знати, которым он приносил выгоду; в меньшей степени, знати, которая разделяла его предпочтения и желали приносить выгоду обоюдно.
Когда ему доводилось выбирать между предательством и выгодой, он не раздумывая выбирал идентично смерти. Таков был Хайнрих: его имя вбивалось в каменных скрижалях Дартадской Империи, даже если и в узких кругах. О нём слышали, и иногда, по праздникам и за столами, даже вспоминали. След в истории ему удалось выбить своей жестокостью, в какой-то степени, везению, и жёсткой дисциплине, которую он в будущем вольёт в своих двух детей.
Когда очередной поход был завершен, Фихсер сидел у своего камина и читал многочисленные письма от своих дальних родственников или более близких товарищей. Пожеланий было много; поэтому в зимы он, чаще всего, совсем не мёрз, а наоборот, наслаждался подпитанным большим количеством писем, огнём. Его врач, Аленх, – весьма добрый мужчина с корнями, тянущимися из Крига, частенько навещал его во время холодных пор года. Его кривые зубы и жуткие гусиные лапки по краям его глаз ничуть не улучшались под его очками. Но каким бы уродом он не казался Хайнриху, всё таки, врачеватель из него был замечательный. В прошлом походе мужчине едва не отсекли ногу; единственное что его спасло, это неумелость противника и везучий угол удара, который оставил ногу на месте, хоть вместе с тем и сделал дартадца калекой до конца его дней.
Калека сродне лишнему грузу. Мулу, который не способен носить вещи и поэтому тянется вслед за остальной группой, надеясь, что его не съедят при первой возможности. Ощущение жуткой хромоты, частых фантомных болей а иногда и полноценный паралич конечности позволил уже проседевшему и залысевшему Фихсеру подумать о чём-то, кроме войны. На любые предложения товарищей о совместных инвестициях, собственном заработке, уже бывший вояка отвечал с особой злостью. Поэтому единственное что ему оставалось это пройтись последним походом по всем дартадским девушкам и вдовам, которые были в свободных поисках. Точно неизвестно, сколько "Холмфельсов" оставил за собой Хайнрих, однако, известно по крайней мере о двух отпрысков.
История Генриха берёт свои корни с бывшей крупной владелицей винодельни Дартада. Старший брат, как говорил его отец, всегда был гордостью семьи; он не задавал много вопросов, а только и делал. Хайнрих думал, что это хорошая черта. В эти проклятущие времена слишком много зазнаек, уточняющих один и тот же вопрос не менее восьми раз. Восьмёрку он не любил особенно. Это число всегда влекло беды и неудачи, и тот факт, что его сын понимал любое дело с первого раза, – а иногда даже и не понимал, но всё равно брал, – внушало уверенность в слегка пошатнувшемся уме вояки, который со своих предрассудков совсем качнулся в своей лодке. Однако единственное, что ему держало репутацию это регалии на стенах и многочисленные портреты в собственном доме, которые из раза в раз напоминали о его величии.
Величии, которое он пытался внушить Генриху. Хотя его и не особо это волновало; также как и выпивка или девушки, его интересовало высшее. И дело не в науке или художестве, напротив, такое он презирал и ненавидел с особым рвением. Его душа тянулась к чему-то невиданному. Его часто можно было встретить на крыльце поместья в раздумьях. Конечно, он никогда не давал четких ответов на какой-то из своих вопросов. А на любые предложения своего отца поступали отказы тем больше, чем старше становился парень. В какой-то момент он и вовсе уехал из Дартада, даже не оставив записку. Это лишь в последствии оказалось, что его тягостью было странное изучение мира. Как минимум, так он это называл. Но был тот, кто с этим был не согласен.
Баркхард. Его имя было придумано практически случайно, и в целом, вся любовь и слава, которую он должен был заслужить, всегда перетекала старшему, что казалось сыну в корне не верным. Но в отличии от своего более капризного брата, он был куда более послушным; несмотря на то, что его дисциплина была ещё хуже. Так или иначе, он предпочёл заслужить доверие и уважение отца.
Он решил пойти по его стопам.
Пока его брат часто ловил гав, или изучал мир, вскрывая а после поедая сверчков, Бархард сумел отлично показать себя как толковый ученик. Конечно, любые уроки, кроме уроков жизни и фехтования, ему были не по душе; он всегда слушал своего отца, но к сожалению или счастью, – отучиться у него вышло. Преподаватель Галльдт был очень настырным, и сумел вбить арифметику и грамматику, язык как родной, так и амани на должном, порою даже слишком должном, уровне, на долгие годы жизни парня – а после и мужчины вперёд, даже если его душа стремилась к чему-то более низкому. К науке войны.
Баркхард был сослан в долгий, несколькозимний, неожиданный поход. Когда он подходил к своему дому после дополнительных занятий по экономике и арифметике, ему не посчастливилось сразу на два случая. Конечно, отец наградил его самой доброй из тех улыбок, которые ему доводилось увидеть в своей жизни, и, прежде чем он отреагировал в ответ, мужчина в рясе принялся гордым голосом зачитывать свой "приговор".
"Aet mete, Aet mete. Баркхард, сын Фихсера Холмфельса первого. Земли Дартада нынче осквернены, и aet mete, aet mete... Ступай!" – примерно такое осталось в воспоминаниях у "Хайнриха". Тот ужас на его лице ещё следовало передать. Пытаясь найти поддержки у своего отца, он услышал только про его тяжелую болезнь легких и того, что из наследства ему достался не собственное поместье, и даже не его доля. Ему в наследство досталось несколько гектар плодородных виноградных почв. И даже так, в последствии окажется, что из-за одной бюрократической ошибки, единственное что дали парню – лишь горсть семян и столовая ложка земли, которая отныне, принадлежала ему. Примерно с таким набором вещей он и исчез.
Шли месяцы. Мерзкий снег, липнувший к сапогам, сменялся дождём, жарой и сухостью, а после снова дождём и снегом. Его дорога не столь окроплялась кровью; ибо даже после честных срубленных голов и отвоёванных земель последовали не указы об возвращении, а ссылки в куда более далекие земли, где даже и врагов не оставалось. Ему в голову прокралась мысль, что вероятно, от него избавились; дешёвую игрушку, нагрузив ту как грязного мула, – словно мерзкого осла, – отправили подальше. Ему даже довелось услышать голос Господа; и не такое может привидеться, когда идёшь в тоске и унынии. Отныне Баркхарт был аскетом, нет, от его аристократического прошлого осталась лишь сухая чешуя: юному аристократическому уму, коего можно и записать как “Хайнрих”, довелось не только смириться с делами войны – немалой кровью, часто нечеловеческими по меркам его собственному взгляду, условиями жизни, – но и их устройству. Устройство войны, ешь или будь съеден, работало во всех аспектах: трофейничество, надругательство над трупами, входило абсолютно в такую же рутину, как насилие над мирным населением или сжигание деревень. Отбирание последних продовольственных запасов питания хоть и казалось совсем не гуманным, но в реалиях, где был поставлен дартадец, и мародёрство – не мародёрство вовсе.
Его жизнерадостность осталась, в каком-то ключе. Его собственное мнение и моральный компас, столь долго указывавший путь по жизни, немного отклонился от истинного юга или севера; даже и не близко. Его природный магнит давно указывал на любовь к отцу, даже тогда, когда он его бросил, променяв на другого. Он не хотел признавать это изменой, ведь любил своего брата – к сожалению, это было не взаимно, но даже так Баркхард никогда не хотел отказываться от своих кровных уз с бездельником и лодырем, а потому только ждал, когда сможет вернуться с хорошими вестями к своему отцу. В возрасте он прибавился; даже не смотря на ГОДЫ ссылки, которую он представлял не иначе, чем благородный поход, будущий “Хайнрих” не оставлял надежд погреться в объятиях своего отца – он часто молился перед сном и даже целовал письмо, но даже так, в его собственной голове начали появляться сомнения.
"А буду ли я греться в руках своего родного отца, аль его тепло заменит холодный камин?"
Ему в голову из раза в раз приходили образы висящих голов животных на стене. Ночью они казались весьма ужасающими, когда среди ламп отражались страшные, гигантские тени. Они здорово его пугали. Но сейчас, его пугало другое. Долгий разговор, несколько писем и множество договоров. Спор, ругань, пару смешных шуток и прощающиеся товарищи по оружию, которых Баркхард никогда не увидит. Суровые лица в капюшонах, повозка, скрипящие вожжи по дороге и звуки лошадей. Невкусная еда, боль в шее, и прибытие домой. Всё это в равной степени вызывало грусть и печаль, но последнее стало последней каплей.
Если бы можно было описать происходящее как главу, то она была бы как минимум, неудачной, а как максимум – полным провалом. Иногда он проповедовал плюрализм мысли и веру в лучшее, то почем было знать, что неудачная полоса не только не закончится у её основания, но и наоборот, затянется вторым слоем, превращаясь в тугой узел вокруг шеи. Именно тогда, прямо в тот момент, ему хотелось исчезнуть. Так сильно любимый им отец погиб; конечно, это была вина плешивого. Смерть от простуды лёгких для человека, не выходящего из дома звучало больше как абсурд, которым братец пытался обильно смазать уши Баркхарта, самому даже не удосуживаясь встать со своего дивана. Грязного, сального и в вонючих разводах от вина, в бокале от которого перед этим побывал не один кусок сгнившего говяжьего мяса; иначе этот запах было трудно описать. "Как ты умудрился?", "Ты что, болван?", "Прекрати, и скажи как есть!" – летало в голове у парня в тот момент. Однако единственное, чем он реагировал на бурный монолог его брата, это грустные и тоскливые "Меех-х" или "Ба-ааэ?", которые описали его эмоции ничуть не хуже, а иногда даже лучше. Замешательство.
Замешательство спонтанное и не контроллируемое человеком ощущение; его трудно вызвать самому, да и в целом, тот вид замешательства, которое он умудрился вызвать для Хайнриха младшего, даже сложно описать. Дезориентация. Глаза глуповато бегали по силуэту немного обвислых и румяных после алкоголя щёк поправившегося после последней встречи собеседника, а рука то и дело протирала забрызганное слюнями брата лицо. Если он курил, то точно закурил бы. Колени подгибались и, через моменты слабости вставали по стойке настолько смирно, что он ощущал, что сухожилия выгнутся в обратную.
"Заткнись!"
Повисла неловкая тишина. С опозданием заметив своё не в аккурат брошенное слово прямо в лицо Генриха, Барк покраснел и вздулся, словно жаба. Рука в последний раз вытерла лицо и после этого он посмотрел на горящие глаза человека, который ему был когда-то дорог.
"Бога ради, заткнись!"
Ещё раз прозвучало от неё так, словно пытаясь усугубить собственную ситуацию. Страх исчез; на удивление, храбрость и адреналин, смешавшись вместе в густую струйку глупости, повела его вперёд.
—Я-.. Я натерпелся! Не могу слушать твои бредни! Он умер из-за тебя!
От последнего предложения его язык сплелся в крепкий узелок и словно лопнул, издав смешной, перепуганный ик. Конечно, он умер из-за него. Даже несмотря на полное отсутствие аргументов или банально горячую голову от взвалившихся на её неудач, он был уверен. Не мог тот человек, который впустил его в дом и предложил вино из немытого, погнутого бокала оказаться убийцей его собственного отца. И отца этого доходяги, безусловно, тоже.
— Д-до чего же ты жалок! Я не понимаю, почему? Что он тебе сделал, чёртов ты кретин? Полоумная.. свинья! Мышь из-под половицы! Камин неподтёртый! Хрен!
Очередная неловкая тишина сопроводилась тихим кашлем Генриха, который даже и не знал, что вставить. Его большой кадык, который смешно болтался вверх-вниз по горлу, задрожал после глотка слюны.
— Я его не убивал, пойми. Твой отец-.. НАШ отец погиб не от моих рук. Я желал ему здоровья, как и все! Я впустил тебя в свой дом, накормил, напоил, согрел.. И вот, какая благодарность? Да ты, остопёздало–
Удар. Нет, не удар. Хлопок. Бздык. Лёгкая пощёчина от Баркхарта вмазалась по щетинистой щеке его брата, чья рука дёрнулась и залила разбавленным вином и без того грязный сарафан со злым вздохом. Вставший в полный рост мужчина оттолкнул от себя усатого обидчика, который едва не перевалился через стол. Серебряная посуда забрежжала и, под съехавшей скатертью попадала на холодный пол с особым звоном.
Каждый подсвечник, казалось, только ещё больше создавал напряжение, которое уже попросту витало в воздухе вокруг. Эта звенящая злость, которая отбивалась от холодных стен. Именно в такие моменты хочется проклинать собственный страх, который заставляет поджимать уши, в которые только ещё больше гоняется крови. Встал тихий, мерзкий и неприятный звон; сердце стучало, а дыхание было рваным, поверхностным и таким же громким. Вдох, а после долгий, муторный выдох. Нет, этот ублюдок уже перешёл свою черту! Свой Рубикон, свой Флорпарлеж, он перешёл. 'Вот сейчас диалог будет коротким', уже подумал Хайнрих, умудрившись даже скукурузить напыщенное, почти злое выражение лица, пытаясь не показывать страх. Подъём на ноги, и...
Громкий хлопок двери за задом усача, от которого с крыльца посыпалась пыль и небольшие капли, прошедшие сквозь доски. Выперли. Вот дела. Нет, надо же, и впрямь выперли! Он лишь потёр несколько мест от свежих ударов. На нескольких точно будет шишка, а остальные обойдутся болючими ссадинами и синяками. Да уж, единственное что он успел прихватить, это не собственная сумка с питейного столика, а серебряный канделябр. И то, к сожалению самого блондина, его тоже умудрились отобрать. Теперь у него даже своих вещей нет. Дела не самые лучшие; даже хуже, ведь теперь у него нет ни отца, ни еды, ни денег, а собственный бывший брат сумел отобрать даже и дом. Единственное что у него осталась, это растительность на лице.
Он пощупал свой губной желобок. Ну, хоть усы остались. Впрочем, один из кончиков куда-то запропастился – блядский Генрих в глуповатой перепалке сумел отобрать ещё и часть его и так не самых пышных усов. Ублюдок. Обидчиво постучав и погремев руками с ногой дверь, чтобы убедиться, что хозяин не в настроении, деваться было не куда...
Он стоял на плацу. Прошлая достаточно большая бригада 'Фриццкен' отправилась ещё вчера, поэтому он был пуст. Даже большая часть инструкторов куда-то запропастились, лишь несколько бедолаг, куда себя и записал Хайнрих, стояли посреди слякоти. Благо, дожди тут такие же частые, как и жара, а потому лужи, вероятно, исчезнут с плаца менее, чем за неделю; Панктель никогда не славился устойчивой погодой. Так или иначе, которую уложил юный дартадец, явно пахла выгодой. По крайней мере, так ему сказали те сотни бумажек, на каждую из которых приходилось по сотне подписей – клятая бюрократия, к сожалению, никуда не ускользнула насовсем. Если первые пять пергаментов он читал с особой тщательностью, то уже остальные пропускал, как сито песок, просто ставя везде свои подписи, пока под руку удобно подкладывали бумажки. И вот, он, и ещё десяток захудалых парней (среди которых, к удивлению, затесалась очень парнишеская девчонка, затесалась даже одна девушка – на вид красотка, но, как сказал Мильнер, стерва ещё та), которые подписали идентичные контракты. После долгих речей, странных клятв даже по меркам Хайнриха, его экипировали по полные уши и ласты, после чего их всех посадили на корабль. Морская болезнь, тире, морская болезнь, к которой так ответственно боролся по пути к Панктелю усач, пока ехал в повозке, – и он уже оказался у Заврана; какой-то непонятный порт, в которым была парудневная передышка – пополнение припасов, морального духа и нескольких апельсинов от цинги.
Конечно, апельсины от цинги, это здорово; для языка, это, безусловно, не меньшее блаженство. Однако путь держался долгий, поэтому следующей остановкой должен был стать полевой порт в Скверноземье, практически на западном берегу, совсем неподалеку от Хакмарри. Конечно, это не лучшее место; сплошь и рядом палатки, столы, мешки и коробки. Постоянные крики чаек сменялись воплями или криками дартадцев; множественные выкрики, гимны и прочее. Прямо там, выгрузившись с порта, оказалось, что большая часть снаряжения. которая выдавалась Хайнриху, была и не его имуществом, а потому была отдана. Плац, где стояли новобранцы и просто прибывшие солдаты, постоянно суетились. Но на удивление, это не было настолько страшно и военизированно, насколько можно подумать. Усач даже усмехнулся,
'Как для Дартада, даже слишком миролюбиво' - подумалось ему. Если кто-то и заподозрит неладное, так это то, что эти солдаты не пытаются срубить кому-то голову или казнить; да и сотен плах неподалёку от площадок не видать. Но это, возможно, к лучшему. Так или иначе, путь молодого солдата здесь только начинался, хоть он был и рад, что земля под ногами оказалась твёрже, чем на что он надеялся, плавая на корабле (семь недель непрерывной тошноты и рвоты на корабле показал то, что в ближайшее будущее подобные плавания рубятся на корню).
Благо, то место, где начинался его настоящий поход за славу, за идею, деньги и хорошее имя, было не особо далеко. Через леса и холмы Хакмарри видно, конечно, было не лучшим образом, но так или иначе, его постоянно- ...
Неприятно.
Продовольствия оказалось далеко не так много, как надеялось. Последним из всех нас оказался Мильнер; он обещал, что отойдёт прибраться в кустах, но уже с пятнадцати минут по шесть раз его нигде нет. Может быть, он удрал, как и все остальные? Но ведь обещал, обещал, гад, что не сбежит. Но так или иначе, вот он, я и Черноводье..' – последний исписанный лист дневника Хайнриха. Остальные были вырваны и использованы как туалетная бумага.
Оказавшись там, где ему и было назначено, дартадец заметил, что из всей и без того скудной группки, остался совершенно один. Настолько один, что даже сопровождающий исчез, и причём, сделал он это первым делом. Возвращаться назад смысла не имело; так или иначе, он на точке назначения. Конечно, в бумагах было написано, что здесь его маршрут и окончен, но стажировка? Стажировки совсем никакой не было, а из аммуниции, которая была обещана почтенному сыну дартадскому, остался только минимум – доспехи сомнительны, а то оружие и щит, казалось, больше подходило для гарнизона, нежели для благочестивого, будущего героя.
...Болтовня, беседы, знакомства, десятки чужих именов. Сначала было страшно, а после, казалось, уже становилось всё на круги своя. Однако, местные обычаи Хайнриху знакомы были мало, и лёгкий страх за свою шкурку имелся. Конечно, повезло, что не оправдался. Не оправдался ведь?
Служба у одного Алеманийского барона принесла как опыт, так и деньги. Передряга в поместье Врукков, конечно, не считается за хороший опыт; можно даже сказать, он был больше неудачный, но один из главных правил кодекса Начинающего Солдафенна Дартадского, который хоть и был перечеркнут, но гласил – 'быстрые ноги флоров не боятся!', а потому, спасти свои дрожайшие усы у парня, безусловно, вышло. Чего не скажешь о редакторе того тома; спустя два дня после первых печатей его подвесили на стенах Альфеса.
Но хватит о плохом; Фридрих Коль. Для кого-то это имя ничего не значит в этих краях, однако для встретившего его Хайнриха – это было настоящим праздником. Этот товарищ, с которым они познакомились в холодный зимний вечер, обнимая друг друга от холода в тенте пару лет назад, когда мёрзли от холода (а ночь, по правде говоря, была достаточно холодной в горах Филомы), приплыл не сильно ранее блондина, а потому и едва успел обжиться сам. Но, так или иначе, они провели несколько часов в беседе, как хорошие товарищи. Конечно, погодя всплыли очевидные признаки Коля – он был прожженым идеологистом и религионистом, до последней косточки мозгов, а потому практически любая беседа была низведена до каких-то громких визгов – в алкогольном опьянении Фридрих иногда умудрялся характерно 'поросячить', прихрюкивая в своих громких высказываниях, когда особо заговорится, – а потому усачу приходилось постоянно переводить тему. Но, даже несмотря на такие неудобные казусы, они довольно славно умудрились провести вечер. Но, перед ними встал вопрос – а куда деваться дальше? Однако, на это был ответ у обоих....
|Митары|
Успех прислуги в карьерном росте заключается в том, насколько хорошо ей удастся исполнить волю своего господина. От правильной осанки и манеры держать графин с вином начинается жизнь любой юной леди или зрелой девы, чьими действиями она не должна позорить имя рода, которому служит. Солдату же такие примочки не нужны — на войне, по колено в грязи и измазанными руками от липкой крови с собственных ладоней, нет места манерам или столовому этикету. Когда ты видишь врага, ты знаешь, что один из вас непременно умрёт; таков закон поля боя. Побег это дефект, это позор, который солдату придётся носить до конца своих дней. Это бремя, которую взвалит на себя дезертир за обычный страх перед смертью и встречей с его святейшеством, – Господом, – придётся носить не только вшивой крысе, бегущей прочь, но и всей его семье. Каждый умелый дартадец, побывавший на поле боя, отлично запомнил эту графу в томе "Regulæ Moræ Militis", или "Правила поведения солдата".
Хайнрих Фихсер I Холмфельс отлично запомнил каждую выведенную букву. Его оригиналу он посвятил свою жизнь — практически буквально. Его не интересовала жизнь купца или помещика; с самых малых лет он отлично выучил урок жизни о том, насколько важно понимание мирознания. И то, как ему открыли глаза, оказалось куда более страшной правдой, чем ему толковали иные. Купцы лишь жалкие трусы, предпочитающие стадный инстинкт и чувство адреналина от потери лептома-другого. Совсем другое дело — смерть. Смерть может быть жестокой, смерть может быть неожиданной или беспощадной. Она способна отбирать у одного человека всё право на своё существование, всё его святое, человеческое право. Смерть обрывает целые семьи. Она может осыпать другого драгоценностями на гниющем трупе, сброшенном в не менее зловонный ров. Смерть это и есть судьба, просто она не менее волшебна и не способна приносить подарков с небес. Хищникам полагается добыча, солдату трофей, а политику – очередной флажок смещённый с карты фронта.
Ожившие крипты и бумаги с налогами не стояли и вровень тому чувству, когда ты отбираешь чью-то жизнь. Словно ты выиграешь в монетке — словно решил сыграть на всё, что у тебя было: имущее, и не имущее. И когда ты видишь что другой игрок, <...>, проигравший, падает у твоих ног, ты понимаешь, что можешь сделать глубокий вдох и передохнуть перед следующей ставкой. Удел солдата умирать, либо убивать, и третьего не дано. Даже не бравшие в руки оружие могут клясться в верности Императору, Царю, его святейшеству, – Господу, – но всё равно им суждено стать убийцами. Все убивали.
Такому человеку довелось увидеть жизнь. Начиная как мелкая сошка, Хайнрих Фихсер Холмфельс сумел завоевать многое, но пожалуй самое дорогостоящее, что ему доводилось держать на своём языке, чувствовать сладкий вкус похвалы, текущий в мозг за всеми метастазами уважения, это вызывало зависимость. Окропляя своей и чужой кровью земли Дартада и рисуя позодами новые линии на границах великой Империи, будущий отец заслужил доверие и уважение среди знати, которым он приносил выгоду; в меньшей степени, знати, которая разделяла его предпочтения и желали приносить выгоду обоюдно.
Когда ему доводилось выбирать между предательством и выгодой, он не раздумывая выбирал идентично смерти. Таков был Хайнрих: его имя вбивалось в каменных скрижалях Дартадской Империи, даже если и в узких кругах. О нём слышали, и иногда, по праздникам и за столами, даже вспоминали. След в истории ему удалось выбить своей жестокостью, в какой-то степени, везению, и жёсткой дисциплине, которую он в будущем вольёт в своих двух детей.
Когда очередной поход был завершен, Фихсер сидел у своего камина и читал многочисленные письма от своих дальних родственников или более близких товарищей. Пожеланий было много; поэтому в зимы он, чаще всего, совсем не мёрз, а наоборот, наслаждался подпитанным большим количеством писем, огнём. Его врач, Аленх, – весьма добрый мужчина с корнями, тянущимися из Крига, частенько навещал его во время холодных пор года. Его кривые зубы и жуткие гусиные лапки по краям его глаз ничуть не улучшались под его очками. Но каким бы уродом он не казался Хайнриху, всё таки, врачеватель из него был замечательный. В прошлом походе мужчине едва не отсекли ногу; единственное что его спасло, это неумелость противника и везучий угол удара, который оставил ногу на месте, хоть вместе с тем и сделал дартадца калекой до конца его дней.
Калека сродне лишнему грузу. Мулу, который не способен носить вещи и поэтому тянется вслед за остальной группой, надеясь, что его не съедят при первой возможности. Ощущение жуткой хромоты, частых фантомных болей а иногда и полноценный паралич конечности позволил уже проседевшему и залысевшему Фихсеру подумать о чём-то, кроме войны. На любые предложения товарищей о совместных инвестициях, собственном заработке, уже бывший вояка отвечал с особой злостью. Поэтому единственное что ему оставалось это пройтись последним походом по всем дартадским девушкам и вдовам, которые были в свободных поисках. Точно неизвестно, сколько "Холмфельсов" оставил за собой Хайнрих, однако, известно по крайней мере о двух отпрысков.
История Генриха берёт свои корни с бывшей крупной владелицей винодельни Дартада. Старший брат, как говорил его отец, всегда был гордостью семьи; он не задавал много вопросов, а только и делал. Хайнрих думал, что это хорошая черта. В эти проклятущие времена слишком много зазнаек, уточняющих один и тот же вопрос не менее восьми раз. Восьмёрку он не любил особенно. Это число всегда влекло беды и неудачи, и тот факт, что его сын понимал любое дело с первого раза, – а иногда даже и не понимал, но всё равно брал, – внушало уверенность в слегка пошатнувшемся уме вояки, который со своих предрассудков совсем качнулся в своей лодке. Однако единственное, что ему держало репутацию это регалии на стенах и многочисленные портреты в собственном доме, которые из раза в раз напоминали о его величии.
Величии, которое он пытался внушить Генриху. Хотя его и не особо это волновало; также как и выпивка или девушки, его интересовало высшее. И дело не в науке или художестве, напротив, такое он презирал и ненавидел с особым рвением. Его душа тянулась к чему-то невиданному. Его часто можно было встретить на крыльце поместья в раздумьях. Конечно, он никогда не давал четких ответов на какой-то из своих вопросов. А на любые предложения своего отца поступали отказы тем больше, чем старше становился парень. В какой-то момент он и вовсе уехал из Дартада, даже не оставив записку. Это лишь в последствии оказалось, что его тягостью было странное изучение мира. Как минимум, так он это называл. Но был тот, кто с этим был не согласен.
Баркхард. Его имя было придумано практически случайно, и в целом, вся любовь и слава, которую он должен был заслужить, всегда перетекала старшему, что казалось сыну в корне не верным. Но в отличии от своего более капризного брата, он был куда более послушным; несмотря на то, что его дисциплина была ещё хуже. Так или иначе, он предпочёл заслужить доверие и уважение отца.
Он решил пойти по его стопам.
Пока его брат часто ловил гав, или изучал мир, вскрывая а после поедая сверчков, Бархард сумел отлично показать себя как толковый ученик. Конечно, любые уроки, кроме уроков жизни и фехтования, ему были не по душе; он всегда слушал своего отца, но к сожалению или счастью, – отучиться у него вышло. Преподаватель Галльдт был очень настырным, и сумел вбить арифметику и грамматику, язык как родной, так и амани на должном, порою даже слишком должном, уровне, на долгие годы жизни парня – а после и мужчины вперёд, даже если его душа стремилась к чему-то более низкому. К науке войны.
Баркхард был сослан в долгий, несколькозимний, неожиданный поход. Когда он подходил к своему дому после дополнительных занятий по экономике и арифметике, ему не посчастливилось сразу на два случая. Конечно, отец наградил его самой доброй из тех улыбок, которые ему доводилось увидеть в своей жизни, и, прежде чем он отреагировал в ответ, мужчина в рясе принялся гордым голосом зачитывать свой "приговор".
"Aet mete, Aet mete. Баркхард, сын Фихсера Холмфельса первого. Земли Дартада нынче осквернены, и aet mete, aet mete... Ступай!" – примерно такое осталось в воспоминаниях у "Хайнриха". Тот ужас на его лице ещё следовало передать. Пытаясь найти поддержки у своего отца, он услышал только про его тяжелую болезнь легких и того, что из наследства ему достался не собственное поместье, и даже не его доля. Ему в наследство досталось несколько гектар плодородных виноградных почв. И даже так, в последствии окажется, что из-за одной бюрократической ошибки, единственное что дали парню – лишь горсть семян и столовая ложка земли, которая отныне, принадлежала ему. Примерно с таким набором вещей он и исчез.
Шли месяцы. Мерзкий снег, липнувший к сапогам, сменялся дождём, жарой и сухостью, а после снова дождём и снегом. Его дорога не столь окроплялась кровью; ибо даже после честных срубленных голов и отвоёванных земель последовали не указы об возвращении, а ссылки в куда более далекие земли, где даже и врагов не оставалось. Ему в голову прокралась мысль, что вероятно, от него избавились; дешёвую игрушку, нагрузив ту как грязного мула, – словно мерзкого осла, – отправили подальше. Ему даже довелось услышать голос Господа; и не такое может привидеться, когда идёшь в тоске и унынии. Отныне Баркхарт был аскетом, нет, от его аристократического прошлого осталась лишь сухая чешуя: юному аристократическому уму, коего можно и записать как “Хайнрих”, довелось не только смириться с делами войны – немалой кровью, часто нечеловеческими по меркам его собственному взгляду, условиями жизни, – но и их устройству. Устройство войны, ешь или будь съеден, работало во всех аспектах: трофейничество, надругательство над трупами, входило абсолютно в такую же рутину, как насилие над мирным населением или сжигание деревень. Отбирание последних продовольственных запасов питания хоть и казалось совсем не гуманным, но в реалиях, где был поставлен дартадец, и мародёрство – не мародёрство вовсе.
Его жизнерадостность осталась, в каком-то ключе. Его собственное мнение и моральный компас, столь долго указывавший путь по жизни, немного отклонился от истинного юга или севера; даже и не близко. Его природный магнит давно указывал на любовь к отцу, даже тогда, когда он его бросил, променяв на другого. Он не хотел признавать это изменой, ведь любил своего брата – к сожалению, это было не взаимно, но даже так Баркхард никогда не хотел отказываться от своих кровных уз с бездельником и лодырем, а потому только ждал, когда сможет вернуться с хорошими вестями к своему отцу. В возрасте он прибавился; даже не смотря на ГОДЫ ссылки, которую он представлял не иначе, чем благородный поход, будущий “Хайнрих” не оставлял надежд погреться в объятиях своего отца – он часто молился перед сном и даже целовал письмо, но даже так, в его собственной голове начали появляться сомнения.
"А буду ли я греться в руках своего родного отца, аль его тепло заменит холодный камин?"
Ему в голову из раза в раз приходили образы висящих голов животных на стене. Ночью они казались весьма ужасающими, когда среди ламп отражались страшные, гигантские тени. Они здорово его пугали. Но сейчас, его пугало другое. Долгий разговор, несколько писем и множество договоров. Спор, ругань, пару смешных шуток и прощающиеся товарищи по оружию, которых Баркхард никогда не увидит. Суровые лица в капюшонах, повозка, скрипящие вожжи по дороге и звуки лошадей. Невкусная еда, боль в шее, и прибытие домой. Всё это в равной степени вызывало грусть и печаль, но последнее стало последней каплей.
Если бы можно было описать происходящее как главу, то она была бы как минимум, неудачной, а как максимум – полным провалом. Иногда он проповедовал плюрализм мысли и веру в лучшее, то почем было знать, что неудачная полоса не только не закончится у её основания, но и наоборот, затянется вторым слоем, превращаясь в тугой узел вокруг шеи. Именно тогда, прямо в тот момент, ему хотелось исчезнуть. Так сильно любимый им отец погиб; конечно, это была вина плешивого. Смерть от простуды лёгких для человека, не выходящего из дома звучало больше как абсурд, которым братец пытался обильно смазать уши Баркхарта, самому даже не удосуживаясь встать со своего дивана. Грязного, сального и в вонючих разводах от вина, в бокале от которого перед этим побывал не один кусок сгнившего говяжьего мяса; иначе этот запах было трудно описать. "Как ты умудрился?", "Ты что, болван?", "Прекрати, и скажи как есть!" – летало в голове у парня в тот момент. Однако единственное, чем он реагировал на бурный монолог его брата, это грустные и тоскливые "Меех-х" или "Ба-ааэ?", которые описали его эмоции ничуть не хуже, а иногда даже лучше. Замешательство.
Замешательство спонтанное и не контроллируемое человеком ощущение; его трудно вызвать самому, да и в целом, тот вид замешательства, которое он умудрился вызвать для Хайнриха младшего, даже сложно описать. Дезориентация. Глаза глуповато бегали по силуэту немного обвислых и румяных после алкоголя щёк поправившегося после последней встречи собеседника, а рука то и дело протирала забрызганное слюнями брата лицо. Если он курил, то точно закурил бы. Колени подгибались и, через моменты слабости вставали по стойке настолько смирно, что он ощущал, что сухожилия выгнутся в обратную.
"Заткнись!"
Повисла неловкая тишина. С опозданием заметив своё не в аккурат брошенное слово прямо в лицо Генриха, Барк покраснел и вздулся, словно жаба. Рука в последний раз вытерла лицо и после этого он посмотрел на горящие глаза человека, который ему был когда-то дорог.
"Бога ради, заткнись!"
Ещё раз прозвучало от неё так, словно пытаясь усугубить собственную ситуацию. Страх исчез; на удивление, храбрость и адреналин, смешавшись вместе в густую струйку глупости, повела его вперёд.
—Я-.. Я натерпелся! Не могу слушать твои бредни! Он умер из-за тебя!
От последнего предложения его язык сплелся в крепкий узелок и словно лопнул, издав смешной, перепуганный ик. Конечно, он умер из-за него. Даже несмотря на полное отсутствие аргументов или банально горячую голову от взвалившихся на её неудач, он был уверен. Не мог тот человек, который впустил его в дом и предложил вино из немытого, погнутого бокала оказаться убийцей его собственного отца. И отца этого доходяги, безусловно, тоже.
— Д-до чего же ты жалок! Я не понимаю, почему? Что он тебе сделал, чёртов ты кретин? Полоумная.. свинья! Мышь из-под половицы! Камин неподтёртый! Хрен!
Очередная неловкая тишина сопроводилась тихим кашлем Генриха, который даже и не знал, что вставить. Его большой кадык, который смешно болтался вверх-вниз по горлу, задрожал после глотка слюны.
— Я его не убивал, пойми. Твой отец-.. НАШ отец погиб не от моих рук. Я желал ему здоровья, как и все! Я впустил тебя в свой дом, накормил, напоил, согрел.. И вот, какая благодарность? Да ты, остопёздало–
Удар. Нет, не удар. Хлопок. Бздык. Лёгкая пощёчина от Баркхарта вмазалась по щетинистой щеке его брата, чья рука дёрнулась и залила разбавленным вином и без того грязный сарафан со злым вздохом. Вставший в полный рост мужчина оттолкнул от себя усатого обидчика, который едва не перевалился через стол. Серебряная посуда забрежжала и, под съехавшей скатертью попадала на холодный пол с особым звоном.
Каждый подсвечник, казалось, только ещё больше создавал напряжение, которое уже попросту витало в воздухе вокруг. Эта звенящая злость, которая отбивалась от холодных стен. Именно в такие моменты хочется проклинать собственный страх, который заставляет поджимать уши, в которые только ещё больше гоняется крови. Встал тихий, мерзкий и неприятный звон; сердце стучало, а дыхание было рваным, поверхностным и таким же громким. Вдох, а после долгий, муторный выдох. Нет, этот ублюдок уже перешёл свою черту! Свой Рубикон, свой Флорпарлеж, он перешёл. 'Вот сейчас диалог будет коротким', уже подумал Хайнрих, умудрившись даже скукурузить напыщенное, почти злое выражение лица, пытаясь не показывать страх. Подъём на ноги, и...
Громкий хлопок двери за задом усача, от которого с крыльца посыпалась пыль и небольшие капли, прошедшие сквозь доски. Выперли. Вот дела. Нет, надо же, и впрямь выперли! Он лишь потёр несколько мест от свежих ударов. На нескольких точно будет шишка, а остальные обойдутся болючими ссадинами и синяками. Да уж, единственное что он успел прихватить, это не собственная сумка с питейного столика, а серебряный канделябр. И то, к сожалению самого блондина, его тоже умудрились отобрать. Теперь у него даже своих вещей нет. Дела не самые лучшие; даже хуже, ведь теперь у него нет ни отца, ни еды, ни денег, а собственный бывший брат сумел отобрать даже и дом. Единственное что у него осталась, это растительность на лице.
Он пощупал свой губной желобок. Ну, хоть усы остались. Впрочем, один из кончиков куда-то запропастился – блядский Генрих в глуповатой перепалке сумел отобрать ещё и часть его и так не самых пышных усов. Ублюдок. Обидчиво постучав и погремев руками с ногой дверь, чтобы убедиться, что хозяин не в настроении, деваться было не куда...
Он стоял на плацу. Прошлая достаточно большая бригада 'Фриццкен' отправилась ещё вчера, поэтому он был пуст. Даже большая часть инструкторов куда-то запропастились, лишь несколько бедолаг, куда себя и записал Хайнрих, стояли посреди слякоти. Благо, дожди тут такие же частые, как и жара, а потому лужи, вероятно, исчезнут с плаца менее, чем за неделю; Панктель никогда не славился устойчивой погодой. Так или иначе, которую уложил юный дартадец, явно пахла выгодой. По крайней мере, так ему сказали те сотни бумажек, на каждую из которых приходилось по сотне подписей – клятая бюрократия, к сожалению, никуда не ускользнула насовсем. Если первые пять пергаментов он читал с особой тщательностью, то уже остальные пропускал, как сито песок, просто ставя везде свои подписи, пока под руку удобно подкладывали бумажки. И вот, он, и ещё десяток захудалых парней (среди которых, к удивлению, затесалась очень парнишеская девчонка, затесалась даже одна девушка – на вид красотка, но, как сказал Мильнер, стерва ещё та), которые подписали идентичные контракты. После долгих речей, странных клятв даже по меркам Хайнриха, его экипировали по полные уши и ласты, после чего их всех посадили на корабль. Морская болезнь, тире, морская болезнь, к которой так ответственно боролся по пути к Панктелю усач, пока ехал в повозке, – и он уже оказался у Заврана; какой-то непонятный порт, в которым была парудневная передышка – пополнение припасов, морального духа и нескольких апельсинов от цинги.
Конечно, апельсины от цинги, это здорово; для языка, это, безусловно, не меньшее блаженство. Однако путь держался долгий, поэтому следующей остановкой должен был стать полевой порт в Скверноземье, практически на западном берегу, совсем неподалеку от Хакмарри. Конечно, это не лучшее место; сплошь и рядом палатки, столы, мешки и коробки. Постоянные крики чаек сменялись воплями или криками дартадцев; множественные выкрики, гимны и прочее. Прямо там, выгрузившись с порта, оказалось, что большая часть снаряжения. которая выдавалась Хайнриху, была и не его имуществом, а потому была отдана. Плац, где стояли новобранцы и просто прибывшие солдаты, постоянно суетились. Но на удивление, это не было настолько страшно и военизированно, насколько можно подумать. Усач даже усмехнулся,
'Как для Дартада, даже слишком миролюбиво' - подумалось ему. Если кто-то и заподозрит неладное, так это то, что эти солдаты не пытаются срубить кому-то голову или казнить; да и сотен плах неподалёку от площадок не видать. Но это, возможно, к лучшему. Так или иначе, путь молодого солдата здесь только начинался, хоть он был и рад, что земля под ногами оказалась твёрже, чем на что он надеялся, плавая на корабле (семь недель непрерывной тошноты и рвоты на корабле показал то, что в ближайшее будущее подобные плавания рубятся на корню).
Благо, то место, где начинался его настоящий поход за славу, за идею, деньги и хорошее имя, было не особо далеко. Через леса и холмы Хакмарри видно, конечно, было не лучшим образом, но так или иначе, его постоянно- ...
Неприятно.
Продовольствия оказалось далеко не так много, как надеялось. Последним из всех нас оказался Мильнер; он обещал, что отойдёт прибраться в кустах, но уже с пятнадцати минут по шесть раз его нигде нет. Может быть, он удрал, как и все остальные? Но ведь обещал, обещал, гад, что не сбежит. Но так или иначе, вот он, я и Черноводье..' – последний исписанный лист дневника Хайнриха. Остальные были вырваны и использованы как туалетная бумага.
Оказавшись там, где ему и было назначено, дартадец заметил, что из всей и без того скудной группки, остался совершенно один. Настолько один, что даже сопровождающий исчез, и причём, сделал он это первым делом. Возвращаться назад смысла не имело; так или иначе, он на точке назначения. Конечно, в бумагах было написано, что здесь его маршрут и окончен, но стажировка? Стажировки совсем никакой не было, а из аммуниции, которая была обещана почтенному сыну дартадскому, остался только минимум – доспехи сомнительны, а то оружие и щит, казалось, больше подходило для гарнизона, нежели для благочестивого, будущего героя.
...Болтовня, беседы, знакомства, десятки чужих именов. Сначала было страшно, а после, казалось, уже становилось всё на круги своя. Однако, местные обычаи Хайнриху знакомы были мало, и лёгкий страх за свою шкурку имелся. Конечно, повезло, что не оправдался. Не оправдался ведь?
Служба у одного Алеманийского барона принесла как опыт, так и деньги. Передряга в поместье Врукков, конечно, не считается за хороший опыт; можно даже сказать, он был больше неудачный, но один из главных правил кодекса Начинающего Солдафенна Дартадского, который хоть и был перечеркнут, но гласил – 'быстрые ноги флоров не боятся!', а потому, спасти свои дрожайшие усы у парня, безусловно, вышло. Чего не скажешь о редакторе того тома; спустя два дня после первых печатей его подвесили на стенах Альфеса.
Но хватит о плохом; Фридрих Коль. Для кого-то это имя ничего не значит в этих краях, однако для встретившего его Хайнриха – это было настоящим праздником. Этот товарищ, с которым они познакомились в холодный зимний вечер, обнимая друг друга от холода в тенте пару лет назад, когда мёрзли от холода (а ночь, по правде говоря, была достаточно холодной в горах Филомы), приплыл не сильно ранее блондина, а потому и едва успел обжиться сам. Но, так или иначе, они провели несколько часов в беседе, как хорошие товарищи. Конечно, погодя всплыли очевидные признаки Коля – он был прожженым идеологистом и религионистом, до последней косточки мозгов, а потому практически любая беседа была низведена до каких-то громких визгов – в алкогольном опьянении Фридрих иногда умудрялся характерно 'поросячить', прихрюкивая в своих громких высказываниях, когда особо заговорится, – а потому усачу приходилось постоянно переводить тему. Но, даже несмотря на такие неудобные казусы, они довольно славно умудрились провести вечер. Но, перед ними встал вопрос – а куда деваться дальше? Однако, на это был ответ у обоих....
|Митары|
Последнее редактирование:
.